Русское Отечество

tenant писал(а):

Ну, вот поэтому я и считаю версию Пыжикова о колонизации России вестернизированными "понаехавшими" с западных окраин наиболее соответствующей действительности.

momus писал(а):

территория охоты для неких пришлых обладавшим ресурсами для захвата, не всегда силовыми. и между прочим вся литература XIX века об этом говорит.

tenant писал(а):

Таки да, всё началось с Раскола. Именно в XVII в. российская правящая элита направила Россию на имперский, колониальный путь развития, когда в качестве колонии используется собственный народ.

Gard писал(а):

Спасибо , Наталья.
Эти два поста как никогда полно объясняют , почему поднятая Урсусом тема исследования Смуты на ГА была так опасна для тамошней " редколлегии" и почему к её подавлению были применены все подручные инструменты .

Ибо " зараде Стабильности" нельзя даже задаваться вопросом тождественности общества и государства , нельзя подвергать сомнению правомочность или правильность ( по отношению к обществу) поведения элит, но зато можно безконечно обсасывать внешних " творогов".

А.Г. Глинчикова "Раскол и незавершённость русского Модерна" писал(а):

Мы привыкли рассматривать в качестве политической «клеточки» эпохи модернити именно национальное государство. Сначала - национальное государство, потом - империализм как продукт, результат развития и расширения национальных государств... Отсюда марксова иллюзия о том, что Англия в той или иной форме показывает пример будущего развития других государств, отсюда все эти концепции «догоняющего» и «отстающего» развития и отсюда -совершенно неадекватное сопоставление России с европейскими национальными государствами: Англией, Францией, Германией, Италией.

На самом деле европейское национальное государство является не столько причиной, сколько продуктом колониального процесса. Европейское национальное государство просто не могло по-настоящему оформиться и получить свою экономическую и политическую завершенность до и вне процесса колонизации. И европейские национальные государства с их представительной демократией, и европейский тип рыночных отношений с необходимым уровнем социальной равномерности — все это продукты колонизации, причем колонизации совершенно особого типа, когда метрополия и колония были разделены географически и политически. Именно это и создавало иллюзию и возможность абстракции национального государства-метрополии в качестве самостоятельной и изначальной «клеточки» эпохи Модерна. На самом деле такой клеточкой модернити была именно вся империя, вся связка «колония - метрополия», т. е. колониальное государство. И в этом смысле Россию следует сопоставлять не с Англией или Францией, а с Англией - плюс ее колонии, с Францией - плюс ее колонии. И главным отличием российского типа модернити от европейского становится особый тип колонизации, при котором колонии и метрополия не только не были разделены географически, но оказались сращенными на всех уровнях, включая политический. Именно эта особенность колониальности в сочетании с абстрактным подходом к пониманию европейского государства и позволила интерпретировать Россию как особое, несколько «отстающее» и потому «догоняющее» национальное государство. В то время как на самом деле это был особый тип сращенной империи.

Проблема сращенной империи состоит в том, что в ней невозможно провести жесткую экономическую, культурную и политическую границу между колонией и метрополией и отделить процессы, протекающие в метрополии, от процессов, протекающих в колонии. Это приводит, с одной стороны, к большей равномерности имперского пространства в целом, но с другой - не позволяет сформировать в рамках метрополии национальное гражданское государство. В этом смысле феномен национального гражданского государства европейского типа является результатом отделенности метрополии от колонии в европейском варианте колонизации.

Я исследую тот момент, когда российским обществом была предпринята попытка «замкнуть» метрополию в середине XVII в. и тем самым двинуться, по существу, по европейскому пути развития модернити, и показываю, как и почему в условиях России эта попытка не удалась и как эта «неудача» отразилась на формировании особого типа государственности. Политическая и экономическая открытость метрополии не только не позволила завершиться процессам гражданской трансформации, но и привела к тому, что вместо гражданского государства-нации здесь сложилось единое имперское государство, расколотое на две нации, но не по этническому принципу (каждая из них была полиэтнична), а по социально-колониальному: нацию дворян (военно-служивой бюрократии) и нацию народа (крепостных крестьян).

В период наивысшего отчуждения друг от друга различались не только культура, ценности и образ жизни этих наций, но они даже стремились использовать каждая свой язык. Впрочем, жесткость формальных сословных границ была скорее реакцией на общую социально-экономическую размытость системы, чем отражением ее действительной структурности и разделенности. Три силы, столкнувшиеся в борьбе за власть в России в эпоху Смуты, и были теми векторами, от равнодействующей которых зависел выбор российского типа модернити. Понимание глубинной связи между характером политической системы и типом империи позволяет ответить на вопрос, почему, даже лишившись своих «колоний» и отгородившись от них «государственной» границей, бывшее ядро подобной империи так и не может по-настоящему оформиться в метрополию со свойственным ей национальным гражданским государством. (ещё и потому, что в качестве колонии в СССР выступала РСФСР, а в качестве метрополии - национальные республики - моё замечание). Унаследованный от имперского прошлого тип политической системы начинает автоматически воспроизводить политическую, экономическую и культурную неравномерность, свойственную имперской системе, только на урезанном пространстве...

КиберЛенинка: https://cyberleninka.ru/article/n/rasko ... go-moderna

А.Г. Глинчикова "Раскол и незавершенность русского Модерна" писал(а):

Проблема еще и в том, что неразрешенным оставался вопрос, на который вышел Ключевский: что стоит за удивительно широкой и мощной народной поддержкой Раскола? Для Платонова этот вопрос был особенно острым, потому что, в отличие от Ключевского, в своей работе «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.» он специально исследовал характер и природу русского общества в эпоху Смуты. Эта работа со всей очевидностью свидетельствовала о том, что русское общество в указанный период не только не было диким, косным, невежественным, отсталым и слабым, но, напротив, являлось очень мощным и активным участником социально-политического преобразовательного процесса. Чего не скажешь, кстати, об элите того времени, доведшей страну фактически до утраты суверенитета в эпоху Смуты. Общество же оказалось достаточно цивилизованным для того, чтобы в самый трудный момент собраться, создать самостоятельно (на собственные деньги) наемную армию, привести ее в Москву, очистить страну от поляков и прочего сброда и восстановить государственность на совершенно новом, невиданном дотоле в большинстве европейских стран основании - всеобщих выборов! Подобное поведение общества трудно согласовать с тезисом о его дикости, отсталости, косности, невежестве, какой-то особой предрасположенности к политическому раболепию. Оно также плохо сочетается с приписываемой ему Ключевским готовностью сознавать превосходство, моральное или политическое, какой-либо иной культурной среды, причем вовсе не от невежества и страха, а вполне осознанно. И действительно, какое такое особое превосходство в социальном плане представляла к тому времени политическая среда, скажем, Англии, где сходные процессы общественной консолидации привели впоследствии (кстати, на полвека позже!) к кровавой Английской революции и гражданской войне, завершившейся не менее кровавой Реставрацией. И тут, и там - кризис легитимации позднетеократической патерналистской власти. И тут, и там общество интегрируется во имя национальных интересов и воссоздает государственную власть, но уже на новых, выборных, основаниях. Причем в России это все происходит на полвека раньше. Может быть, германское общество демонстрировало в этот период какие-то более высокие образцы гражданской активности, раздробленное, раздираемое бесконечными внутренними междоусобицами, раздавленное Контрреформацией? Или, может, славное итальянское общество, которое до середины XIX в. так и не смогло сформировать собственное независимое государство? Еще раз подчеркнем: никто не отрицает современных достижений Европы. Речь идет в данном случае о конкретном времени - начале и середине XVII в.

Так вот, Платонов делает потрясающее открытие: в этот период российское общество по уровню как общей, так и гражданской, политической культуры не только не отставало и не «коснело в дикости», но в чем-то даже опережало своих европейских соседей. Оказывается, действительное отставание-то, породившее впоследствии известный стереотип в понимании русской истории, - продукт вовсе не некоего перманентно «догоняющего развития», а совсем недавней истории! И именно XVII в. стал тем переломным моментом, когда страна сменила вектор параллельного или даже опережающего развития на вектор догоняющего. По идее, открытие Платонова переворачивает все представление о русской истории и выводит на совершенно новое понимание русского Раскола. Платонов не просто исследовал русскую историю под абсолютно новым, социальным углом зрения. В конфликте Смуты он фактически описал своеобразно осуществленную революцию со всеми ее известными атрибутами, включающими кризис власти, восстание низов, самостоятельную внутреннюю интеграцию общества, формирование нового типа власти с новым типом ее легитимации (на основании всенародного выбора, а не традиционного теократического права). Описал, но не сделал такого вывода... Интересно, что, подойдя вплотную к тезису о том, что в ходе Смуты решалась проблема перехода от теократически-патерналистского к гражданскому типу легитимации власти, Платонов продолжает рассматривать Раскол как чисто церковное явление! Тот факт, что здесь историк не вышел за пределы традиции и продолжал рассматривать Раскол как исключительно церковное явление, так и не позволил ему разрешить им же сформулированное противоречие - как соединить самостоятельное, мощное, внутренне консолидированное и индивидуализированное, социально активное и новаторское общество и приверженность к отсталой, консервативной религиозной традиции? Это не единственное, но, пожалуй, главное противоречие подхода Платонова. Поэтому следующий шаг в исследовании феномена Раскола неизбежен: постановка вопроса о том, что же на самом деле представляло собой движение старообрядцев, ставшее религиозным символом социального сопротивления «реформам» XVII в., и что же на самом деле скрывалось за этими преобразованиями, вызвавшими столь мощный общественный протест?

...Именно Зеньковский обращает внимание на внутреннюю связь между реформами Никона и переходом к новой геополитике, включающей в себя присоединение Украины и начало войн с Польшей. За реформами церкви Зеньковский увидел очень тонкую политическую игру, важным участником которой становится прежде всего царь и стоящая за ним служивая бюрократия. Именно их стремление переориентировать российскую политику с национального в имперское русло видится историку за реформами Никона.

Подобный подход позволяет Зеньковскому по-новому взглянуть на старообрядцев. Во-первых, он раскрывает утвердившееся на долгие годы в нашей литературе сначала заблуждение, а затем откровенную ложь насчет причин разночтений в обрядах между греческой и Русской Православной церквями. Он показывает, что старообрядцы, которых он называет боголюбцами, были совершенно правы, считая русский православный обряд аутентичным и более древним, нежели греческий. Зеньковский очень тонко подмечает суть противоречий между боголюбцами и Никоном, которые и породили Раскол. Он говорит, что речь идет о противостоянии двух противоположных принципов соотношения церкви и общества: соборного (социально-христианского), предложенного боголюбцами, и авторитарного (этатистского), выдвинутого Никоном. Впрочем, Зеньковский и не считает Никона самостоятельной фигурой. В качестве реальных кукловодов процесса у него выступают греки со своими геополитическими интересами и просто личными амбициями. В действиях же Никона он не видит особого смысла. Действительно, ни сам Никон, ни церковь ничего не выиграли от его политики, скорее проиграли и потеряли свой авторитет в глазах общества. Поэтому Зеньковский склоняется к тому, что действия Никона были просто следствием его ошибок и преувеличенно наивного представления о своей роли в государстве. Вот почему ему кажется, что будь на месте Никона другой, более мудрый человек, Раскола можно было бы избежать...

....Непонятно остается только одно: почему же народ так отчаянно, до самосожжения, сопротивлялся своему будущему «имперскому счастью» и не хотел принимать новую веру, которая поможет ему присоединить Украину и стать во главе всего православного мира. Почему народ увидел в этих реформах угрозу себе и, ни больше ни меньше, знак прихода. антихриста? Зеньковский объясняет это негативным социально-психологическим эффектом в обществе, вызванным неумелостью и бестактностью, допущенными Никоном при проведении реформ... Но русский народ никогда не был особо избалован «тактичностью» власти, откуда же такое яростное сопротивление в данном случае?

Именно с темы народа начинает раздел о Расколе в своей книге «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский. Он отмечает, что народ в ходе Смуты приобретает совершенно новое социальное качество. Правда, Флоровский не может дать четкого определения этого качества и характеризует его, используя образно-эмоциональную палитру. Он пишет о том, что народ вышел из Смуты встревоженным, недоверчивым, неуверенным [Флоровский 2006, с. 60]. Итак, народ был встревожен - чем? Неуверен - в чем? Недоверчив - к чему или к кому? Вообще, если народ был встревожен неопределенностью своего нового положения в государстве, неуверен в основаниях, на которых он может и должен подчиняться власти, и недоверчив к тому, что эта власть действует в его, народа, интересах, - то все это называется кризисом легитимации власти и является симптомом революционной ситуации, а не просто какой-то психологической слабости и душевной неуверенности народа, как выражается Флоровский. Впрочем, чуть ниже он сам высказывает потрясающую догадку - не эпоха Петра, а именно XVII в. стал тем революционным, переломным моментом, когда резко изменился вектор общественного развития России! «До сих пор еще принято изображать XVII век в противоположении петровской эпохе, как «время дореформенное», как темный фон великих преобразований, столетие стоячее и застойное. В такой характеристике правды очень немного. Ибо XVII век уже был веком преобразований» [Там же, с. 60]. Флоровский и здесь не дает четкого определения того, что же именно произошло в XVII в., он просто говорит, что почему-то именно в это время рушится быт старой России.

...С одной стороны, раскольники представляются несомненными ретроградами, ведь очевидно, что они сопротивляются «реформам-новинам», ратуют за древний обряд и сохранение церковной «старины». Но с другой стороны, раскольники и сами были... реформаторами! Разве не они первыми поставили вопрос о замене устоявшегося многогласия (когда для сокращения службы несколько молитв пелось одновременно, и все было непонятно и формально) единогласным пением (делавшим молитву более длительным, но осмысленным, сознательным процессом)? Разве не кружок боголюбцев, ставший впоследствии ядром Раскола, первым приступил к правке церковных книг, подлежащих печати? Разве не эти люди предложили совершенно новый тип церковно-общественного взаимодействия, дав начало проповеди и активной вовлеченности низшего клира в конфликты повседневной общественной жизни? Да, боголюбцы защищали старый обряд, но разве не было совершенно новым и неслыханным, чтобы люди безо всякой санкции брали на себя право судить о правоте или неправоте официального церковного института, объявившего эти обряды следствием невежества? Это было нечто совершенно новое, и не случайно Зеньковский обращает внимание на то, что деятельность боголюбцев в пору расцвета их влияния воспринималась иностранцами ни много ни мало как русский аналог западной Реформации. Причем не только по содержанию идей, но и по характеру влияния на общество [Зеньковский 2006, с. 487] Флоровский тоже не может отрицать определенного новаторства старообрядцев. Он видит их противоречивый характер: с одной стороны, «бегство в старину», с другой - стремление к реформам, обновлению. В чем же тогда отличие реформ, предложенных Никоном, от реформ, предложенных старообрядцами?

...Значит, в основе конфликта был вопрос о том, чем должна быть Русская Церковь - должна ли она быть «Собором всех православных представителей церкви», голос которого выше голоса епископата, как полагали боголюбцы, или она должна быть иерархически организованным авторитарным бюрократическим институтом, готовым выполнить любые приказы Патриарха, как полагал Никон. Вот она, та тайна и та причина, по которой скрывается от общества истинная природа русского Раскола, скрывается за обрядовыми разногласиями, за мнимым ретроградством раскольников и даже за тезисом о каком-то особо опасном национализме. Но это еще не все.

Итак, в Расколе Флоровский видит «наступление Империи» [Флоровский 2006, с. 99]. Но опасна, с его точки зрения, не империя сама по себе, а то, что это особый тип империи. Флоровский называет его полицейским государством. И он дает потрясающее по своей точности описание этого типа государства. «Изменяется самочувствие и самоопределение власти. Государственная власть самоутверждается в своем самодавлении, утверждает свою суверенную самодостаточность. И во имя этого своего первенства и суверенитета не только требует от Церкви повиновения и подчинения, но и стремится как-то вобрать и включить Церковь внутрь себя, ввести и включить ее в состав и в связь государственного строя и порядка... Государство утверждает себя само как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всего законодательства, и всякой деятельности или творчества. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими. И все меньше у Церкви остается власти, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того “полицейского государства”, которое заводит и утверждает в России Петр. В своем попечительном вдохновении “полицейское государство” неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только опекает ее. Государство берет от Церкви, отбирает на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по типу государственной делегации (vicario nomine), и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народногосударственной жизни свое место, но только в меру и по мотиву полезности и нужды. Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность, пригодность для политико-технических задач и целей. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. за Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу всего более и претендует государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор.» [Там же, с. 85-86]. Итак, после событий, связанных с Расколом, в России формируется полицейское государство. А что было до этого? Флоровский отмечает, что XVII в. был не просто критической эпохой русской истории, но именно с этого периода история нашей страны вступает в какой-то неорганичный для себя этап развития [Там же, с. 61]. Более того, именно с этим временем Флоровский связывает появление того самого своеобразия «русской души» и русской истории, которое стало так резко отличать ее от «души европейской»: «Скитальческой и странной русская душа становится именно в смуте» [Там же, с. 61]. Конечно, слово «странная» может означать что угодно, но совершенно очевидно, что эта странность проявляется не в сравнении с «индийской» или «китайской» душой, а именно в сравнении с «душой европейской». Осознанно или неосознанно, Флоровский высказывает очень важную догадку: а не был ли именно XVII в. действительным началом русского социальнополитического своеобразия по сравнению с Западом? Так «прорубил» или, наоборот, «заколотил» окно в Европу Петр Первый, довершив начатый отцом процесс создания полицейского государства? И как именно повлиял религиозный Раскол в России XVII в. на формирование полицейского государства в XVIII?

...Да, Петр действительно осуществил секуляризацию, но не всякая секуляризация есть Реформация. А Реформации-то в России как раз и не было. Ну что ж, кажется, мы и подошли к самому главному - вот он, секрет зарождения полицейского государства, вот она, тайна живучести и легитимности тоталитарных форм власти в России на протяжении всего Нового времени - секуляризация без Реформации!

Концепция

Существует три центральных вопроса о книге. Почему секуляризация без Реформации порождает тоталитарный тип социальной системы? Была ли в России предпринята попытка осуществить Реформацию? Что помешало ее осуществлению, открыв дорогу не гражданскому, а тоталитарному типу секуляризации?

С моей точки зрения, важнейшим компонентом социального процесса является духовная жизнь общества, его духовная среда. Духовная среда есть не просто отражение социальной, экономической и политической сред в сознании общества. И дело даже не в том, что духовная среда способна оказывать важное обратное воздействие на экономическую и политическую жизнь, видоизменяя ее. В основе духовной жизни общества лежит характерный для того или иного общества принцип различения добра и зла. Если этот принцип совпадает, оказывается совместимым с принципами и импульсами, лежащими в основе экономического развития и политического участия, то такое общество способно развиваться очень эффективно. Если же этот принцип противоречит импульсам экономического и политического развития, то такое общество сталкивается с огромными трудностями во всех сферах социальной жизни, вплоть до распада самой социальной ткани.

Сам же принцип различения добра и зла есть очень сложный продукт всей общественной жизни, возникающий в ответ на те объективные вызовы исторического выживания, с которыми сталкивается любое общество. У духовной среды есть своя логика развития, свои заболевания, свои кризисы - и все они отражаются на экономической, политической и просто физической жизни общества. Важно отдавать себе отчет в том, что больная духовная среда не вылечивается исключительно экономическими и политическими лекарствами. И никакие экономические и политические рецепты не в состоянии вылечить те экономические и политические проблемы, которые порождены заболеванием духовной среды.

Поэтому Раскол для меня - важнейший, переломный этап социальной истории России, глубочайший надлом в ее духовной жизни, определивший характер ее экономической и политической системы при переходе к эпохе Модерна, современности.

...Современное общество, гражданское общество эпохи Модерна-современности, выросло из предшествующего типа общества, который мы можем назвать обществом теократически-патерналистским. Каждому типу общества соответствует определенный тип индивидуализации, определенный тип социальной интеграции и определенный тип политической легитимации. Для патерналистского общества - это неиндивидуализированный тип личности, внешний тип социальной интеграции и теократически-патерналистский тип политической легитимации. Преодоление патерналистского типа развития началось в эпоху Возрождения, в XIII-XVI вв., с процесса индивидуализации личности. Именно в этот период зарождается важнейшая клеточка-ценность будущей гражданской эпохи - индивидуализированная личность. Этот процесс Россия прошла вместе с Европой, прошла все его этапы - от зарождения в XIII-XIV вв. до кризиса в XVI в. И хотя у нас был несколько иной тип индивидуализации, отличный от европейского, но это был именно тот важный шаг, который позволил России перейти на следующий этап на пути гражданской эволюции - этап индивидуализации веры, причем основанный на собственной социокультурной традиции. Именно этой попыткой индивидуализации веры на базе собственной социокультурной традиции и стал русский Раскол. Мы увидели в поражении Раскола не просто религиозный эпизод, а срыв индивидуализации веры - очень важного этапа эволюции национальной духовной среды, без которого оказался невозможен дальнейший процесс эволюции общества из патерналистского в гражданское.

В результате этого важного надлома российское общество не смогло перейти от внешних к внутренним формам религиозности и морали, а следовательно, оказалось неспособным к формированию внутренних самостоятельных форм социальной интеграции, которые в Европе стали базой для последующих гражданских революций и гражданской секуляризации власти. Срыв индивидуализации веры нарушил естественный процесс эволюции российского общества от теократического к гражданскому и позволил правящей бюрократии осуществить особый тип секуляризации и сформировать весьма специфический тип отношений общество - власть. Морально раздавленное, униженное, деморализованное Расколом и смятением в церкви, общество оказалось как будто заморожено на стадии патерналистского, теократического типа восприятия власти. Одновременно сама власть в ходе своеобразной «секуляризации сверху» отказывается от традиционных для патерналистски-теократического типа власти форм общественного контроля, который осуществлялся церковью и предполагал определенные нравственные обязательства власти перед обществом в качестве оснований для своей легитимности. В итоге подобной негражданской секуляризации власть, с одной стороны, не допускает перехода общества в новое гражданское качество, препятствует формированию новых гражданских форм общественного контроля в виде институтов представительной демократии; и одновременно избавляется практически от всех тех форм морального контроля со стороны общества, которые худо-бедно, но все-таки осуществлялись над властью со стороны церковных институтов, поддерживаемых живой общественной религиозностью.

В результате на свет появился особый, секуляризированный тип эпохи Модерна-современности с незавершенной гражданской трансформацией. Незавершенность очень важного духовного этапа гражданской трансформации привела к тому, что общество сохранило чисто патерналистский тип легитимации власти, несмотря на формальное восприятие новых секуляризированных институтов. Именно этот цивилизационный гибрид, сложившийся в XVII-XVIII вв., сделал возможным повторное закрепощение русского общества со стороны элиты и обрек его на колониальный тип развития. Поражение русского общества в ходе Раскола закрыло для него путь внутреннего национального гражданского политического самоопределения, по которому пошли другие европейские государства, и сделало его средством для формирования своеобразной секуляризированной империи, эксплуатирующей собственных граждан в виде крепостных рабов. Попытка преодолеть этот тип развития и вырваться за пределы колониального существования, предпринятая российским обществом под социалистическими лозунгами в ходе социалистической революции 1917 г., имела определенный успех, но сорвалась именно в силу непреодоленности патерналистского типа политической культуры, в силу незавершенности гражданской эволюции общества. Патерналистски настроенное общество оказалось неспособно к самоинтеграции в тот момент, когда возникла необходимость защитить себя от антисоциальной политики вырождающейся коммунистической элиты.

КиберЛенинка: https://cyberleninka.ru/article/n/rasko ... go-moderna

Gard писал(а):

Оказывается, Грань между народом богоносцем , носителем духовности и народом террористом- шантажистом тонка как волос!

Здесь что то есть. Философское . Это надо обдумать. :)))

Или это дуальность нашего бытия такова , что " народ" качает типа из одного психоза в другой, или наш "народ" и " власти" таки прилетели с разных планет.
Или это третий вариант - инородная власть употребляет чуждые по отношению к " народу" инструменты и тем самым загоняет его в психотическое состояние .
Ну это как бы заставлять кошку плавать. Не, она не утонет, но и счастья при заплыве испытывать особого не будет.

Глинчикова Алла Григорьевна"Раскол и незавершенность русского Модерна" писал(а):

Особенность российской конфигурации «общество - государство» заключалась в том, что государство рассматривало себя как полноправного и ничем не ограниченного автора и хозяина всех политических, экономических и культурных процессов, протекавших в системе. Обществу же отводилась роль объекта, инструмента для осуществления этих процессов. При этом общество должно было строго подчиняться государству в реализации поставленных последним целей. Строго говоря, в основе этой системы лежит идея определенного тождества общества и государства. Но тождества своеобразного. Общество как будто обязано отождествлять себя с государством во всем и ни в коем случае не поднимать вопрос о том, в какой мере политика государства соответствует его интересам. Даже уже сама постановка этого вопроса рассматривалась как кощунственный антигосударственный, а следовательно (коль скоро общество и государство по существу есть одно и то же!), антиобщественный акт. С другой же стороны, государство всегда четко отделяло себя от общества как единственную инстанцию, имеющую право и обязанность формулировать и защищать общественный интерес, и строго следило за тем, чтобы общество не покусилось на эту его исключительную политическую прерогативу и привилегии, с ней связанные.

Отражением этой изначальной двойственности (тождественности и нетождественности общества и государства) стало второе свойство данной системы: государство здесь понималось двояко. С одной стороны, государство в широком смысле, включающем и растворяющем в себе вообще все - и общество, и политическую элиту. С другой - государство как нечто отличное от общества, не совпадающее с обществом, как инструмент управления обществом, контроля за обществом и принуждения общества к реализации поставленных этим государством целей. Двойственность эта не случайна, и она не является всего лишь только результатом терминологической неясности. Двойственность эта органично вытекает из особой природы конфигурации «государство - общество», характерной для российской политической системы. Именно эта тщательно оберегаемая при всех политических режимах и на разных исторических этапах двойственность делала и делает возможной легитимацию подобной архаичной патерналистской системы со стороны общества.

Третьей особенностью этой системы, органично связанной с двумя первыми, является то, что «государство в узком смысле этого слова» здесь не просто жестко совпадает с правящей элитой, но совпадает с конкретными лицами, личностями, воплощающими собой элиту. Таким образом, статус всеобщего интереса автоматически получают здесь не просто интересы правящей элиты, как особого социального института. Статус всеобщего интереса приобретает здесь просто личная, индивидуальная воля или даже прихоть правящего лица, причем уровень власти непринципиален. Прихоть человека, облеченного даже очень незначительной властью, воспринимается как порой неприятное, но естественное проявление всеобщего интереса, т. е. лицо и политическая функция по-прежнему, архаически, не разделены. И это делает возможной и «легитимной» расправу с лично неугодными людьми (по карьерным или каким-либо иным чисто личным соображениям) под прикрытием «защиты интересов государства». В этом смысле не только общество должно отождествлять себя с властью, но и власть (элита) получает возможность выдавать свои частные (как социальные, так и чисто личные) интересы за интересы общественные.

Система эта, при всем своем очевидном удобстве для власти, представляет серьезную опасность и для общества, и для государства в широком смысле, да в конечном итоге и для самой политической элиты. Главная проблема состоит в том, что в этой системе отсутствует очень важный компонент, обусловливающий устойчивость любой секуляризированной системы, - здесь нет секуляризованного института, способного принуждать и поощрять политическую элиту к реализации общественного интереса. И одновременно нет секуляризованного института, способного защищать общество и общественный интерес от личного и социальнополитического эгоизма правящей элиты. Речь идет о центральном для современных секуляризированных государств институте гражданского политического контроля общества за действиями политической элиты в рамках секуляризированного гражданского государства, который и получил название представительной демократии и связанных с ней политических институтов выборов, участия и контроля.

Ни одна сложная система (а государство - весьма сложная система) не может быть устойчивой и неспособна нормально развиваться без эффективно работающих механизмов взаимовлияния и взаимоконтроля общества и власти, особенно когда речь идет о сигналах «болевых», сигналах «опасности». Такими важнейшими «болевыми сигналами» опасности являются сигналы общественного недовольства, несогласия с теми или иными действиями правящей элиты. От институционализации и эффективной канализации подобных сигналов в политической системе зависят ее адаптивность, устойчивость и легитимность. В системах, где для псевдоудобства властей эти каналы блокируются, начинается «социальная анемия». В результате интересы общества и власти все больше расходятся, кризис легитимации власти сопровождается усилением авторитарных тенденций и заканчивается политическим взрывом, после которого цикл снова возобновляется; причем интервалы от взрыва до нового кризиса становятся все короче.
Подобная система постоянно воспроизводит удивительный потенциал саморазрушения, не давая обществу подняться и сметая с лица истории многие великие достижения предшествующих поколений, добытые ценой невероятных усилий, и вынуждая каждое последующее поколение начинать почти с нуля.

Как случилась, что Россия попала в порочный круг подобного социального процесса, и когда именно это произошло?

...Прежде всего мне хотелось понять, почему русское общество на всем обозримом протяжении своей истории терпит и воспроизводит подобный, исключительно опасный, неудобный и, прямо скажем, унизительный для себя тип общественного устройства?

...Итак, важно было понять, как случилось, что сильное общество, опирающееся на моральные принципы христианства, в основе которых лежит ценность и уникальность каждой человеческой личности и ее человеческого достоинства, веками не просто терпело, а поддерживало политические режимы, в которых оно, это общество, рассматривалось как простой объект политических и экономических манипуляций правящей элиты, причем часто направленных против его же интересов?

Глинчикова Алла Григорьевна"Раскол и незавершенность русского Модерна" писал(а):

Ценностная сфера общества имеет свою логику развития, глубинную внутреннюю связь с экономическими и социально-политическими формами. Нарушение этой логики и этой естественной связи может иметь очень сложные и опасные последствия для здоровья социума. В данном случае Раскол и рассматривается как ключевой момент срыва естественной эволюции ценностной сферы российского общества. Именно в этом срыве индивидуализации ценностной среды общества я вижу главную причину той легкости, с какой романовская элита в середине XVII в. смогла осуществить переход страны к колониальному типу развития. Путь к национальному гражданскому государству европейского типа был закрыт для России именно в ходе ценностной катастрофы Раскола. Благодаря этой беспрецедентной по своим последствиям деморализации общества в XVII в. правящая элита смогла столкнуть государство и общество в пропасть колониального развития на двести с лишним лет. Я увидела в Расколе важную попытку соединить индивидуализацию веры с чувством социальной ответственности общества за судьбу государства. Это было именно то, что составляло сердцевину и западной Реформации. Только старообрядцы пытались осуществить эту эволюцию на базе собственного, аутентичного типа христианства - Русского Православия. Это обусловило, с одной стороны, сходство, а с другой - различие этих процессов. Сейчас трудно говорить о том, имела ли эта попытка шанс на успех в условиях России того времени. Но то, что ее поражение на несколько столетий «законсервировало» негражданский, патерналистский тип социума с соответствующей ему ценностной средой, - несомненно. Несомненно также и то, что именно эта патерналистская ценностная среда является главной питательной почвой для обеспечения легитимности тоталитарных и авторитарных режимов в глазах российского общества на всем протяжении современной эпохи (от царизма до коммунизма). Я усматриваю прямую связь между срывом индивидуализации веры в ходе Раскола и переходом к масштабному использованию крепостного права в России в его романовском и сталинском вариантах, а по существу - в переходе к особому колониальному типу развития российского общества в рамках собственного государства. Именно поражение общества в ходе Раскола сделало его «согласным» на этот путь, или, по крайней мере, не способным к значимому, конструктивному сопротивлению.

Проведенные под этим углом зрения исследования эпохи Раскола подтвердили мои догадки. Для меня важно было понять, почему индивидуализация веры в России потерпела поражение, какие объективные и субъективные факторы этому способствовали. И в связи с этим пришлось проанализировать ту филигранную политику, направленную на подавление общества и недопущение революции в России, которую провела новая правящая элита во главе с царем Алексеем Михайловичем, сумевшим быстро и своевременно извлечь уроки из роковых «ошибок» своего собрата и менее удачливого английского современника Карла I Английского. Очень органично и отчетливо связались воедино такие, обычно изучаемые отдельно друг от друга, процессы, как присоединение Украины к России; введение (по существу, повторное) крепостного права в России, опустившее на уровень колониального существования большую часть населения страны; вступление России (в лице ее элиты) в международную систему разделения труда, сложившуюся в условиях начала колониальных завоеваний, в новом качестве - поставщика дешевого колониального продукта - зерна; распад российского социума на две неравные части, по существу на две культуры, и формирование глубинного социального конфликта; переход к секуляризированному государству при недопущении трансформации общества из патерналистски-теократического в гражданское, т. е. при сохранении теократически-патерналистского типа подчинения; и, наконец, глубинный и системный то тлеющий, то обостряющийся кризис легитимации власти. Независимо от того, была ли это сознательная политика или результат талантливого прагматизма, мы должны признать, что та духовная травма, которая была нанесена российскому обществу в ходе Раскола, позволила правящей элите вначале деморализовать общество, остановить процесс формирования новой этики, способствующей его внутренней консолидации и политической субъективации, и затем перейти в прямое экономическое и политическое наступление на собственное общество по всем фронтам.

И наконец, третьим важным открытием для меня стала специфика секуляризации русского государства, осуществленная под влиянием результатов Раскола уже при сыне Алексея Михайловича - Петре Алексеевиче. Без понимания социальной логики Раскола невозможно оценить специфический характер русской секуляризации, которая явилась третьим шагом формирования российской модернити, придав ей тот незавершенный вид, который мы, с теми или иными вариациями, имеем до сих пор.

Секуляриза́ция (от лат. saecularis — светский) — в социологии процесс снижения роли религии в жизни общества; переход от общества, регулируемого преимущественно религиозной традицией, к светской модели общественного устройства на основе рациональных (внерелигиозных) норм. До конца XX века в русском языке термин «секуляризация» был традиционно историческим и описывал процесс экспроприации церковных земельных владений в пользу государства.

Патернали́зм (лат. paternus — отцовский, отеческий) — система отношений, при которой власти обеспечивают потребности граждан, которые в обмен на это позволяют диктовать им модели поведения, как публичного, так и частного.

tenant писал(а):

А.В. Пыжиков - "Грани русского раскола" писал(а):

К началу 60-х годов XIX столетия на российской экономической сцене появляется мощная сила, состоящая из фабрикантов Центрального региона и сформировавшаяся на ресурсах старообрядческой общности.

tenant писал(а):

А.В. Пыжиков - "Грани русского раскола" писал(а):

Купеческий клан хорошо осознавал такое положение дел и отвечал на пренебрежение дворянских элит сплоченностью своих рядов, неизменно позиционируя себя как верных государевых слуг.

А.В. Пыжиков - "Грани русского раскола" писал(а):

К началу 60-х годов XIX столетия на российской экономической сцене появляется мощная сила, состоящая из фабрикантов Центрального региона и сформировавшаяся на ресурсах старообрядческой общности. Адаптация к новым капиталистическим реалиям неизбежно вела к угасанию ярко выраженного староверческого имиджа. Конечно, здесь уместна мысль о том, что утрата старообрядческой принадлежности была мнимой, вынужденной, а в действительности выходцы из раскола и не думали изменять вере. Может быть, во многих случаях именно так дело и обстояло, но все-таки намного важнее другие акценты. По нашему убеждению, отдаление части торгово-промышленной группы от раскольничьих корней (пусть даже и реальное) немногое решало. Вышедшие из крестьян капиталисты всегда вызывали пренебрежительное, в лучшем случае снисходительное, отношение со стороны дворянской аристократии, а для правительственной бюрократии их коммерческие интересы оставались на втором плане. Это отчуждение носило настолько устойчивый характер, что даже преображение раскольничьих предпринимателей в правоверных православных буржуа практически ничего не меняло. Обретение нового конфессионального статуса отнюдь не служило гарантией полноценного вхождения в правящую российскую элиту.
...Купеческий клан хорошо осознавал такое положение дел и отвечал на пренебрежение дворянских элит сплоченностью своих рядов, неизменно позиционируя себя как верных государевых слуг. В годы царствования Александра III такая тактика принесла свои плоды: купеческий клан смог наконец реализовывать свои экономические интересы с помощью власти. Кстати, оказавшись в более комфортных условиях, крупное купечество начало поднимать знамя старой веры. Все сказанное подводит нас к осознанию важного обстоятельства: московское купечество всегда идентифицировало себя как группу, противостоящую петербургской буржуазии, а не растворяющуюся в ней. Купечество не забывало о своем происхождении и никогда не отождествляло собственную экономическую траекторию с траекторией рафинированных дворянских капиталистов.
...К концу пореформенного периода главным становились не внешние оттенки конфессиональной окраски, а сплетение, общность насущных коммерческих интересов. Хотя современники, знающие московскую обстановку не только из статистических справок, но и из реальной жизни, утверждали, что из сорока крупнейших промышленников Первопрестольной тридцать были староверами[Это отмечал известный профессор Г.В. Вернадский. См.: Зеньковский А.С. Русское старообрядчество.] (остальные – это деятели типа Кнопов, Вогау, Гужона, давно и тесно с ними связанные). Эти выходцы из народа и их партнеры жаждали занять место под солнцем, получить доступ к административным ресурсам, чтобы наряду с буржуазной аристократией Петербурга приумножать свои капиталы. Но все пошло не так, как представлялось купеческой финансово-экономической группе. Об этом, а также о той судьбоносной роли, которой ей пришлось сыграть в истории России, и пойдет речь в следующей главе.

...не революционно-демократические силы всевозможных оттенков явились двигателем рабочего движения 80—90-х годах XIX века, а мощный протест, исходящий из глубин народных масс. И протест этот проявился, прежде всего, в старообрядческих регионах, где люди сильнее прочувствовали всю прелесть отношений, к которым так стремились их братья по вере, прекрасно вжившиеся в роль реальных владельцев. Трансформация социально ориентированного хозяйства в чисто капиталистическую экономику проходила здесь намного болезненнее, чем в среде православных никониан. Поэтому именно в промышленном центре России, этом крупнейшем анклаве раскола, власти впервые столкнулись не с отдельными проявлениями недовольства, а с новым системным вызовом – массовым рабочим движением.

Характерно, что эта волна стачек была направлена против владельцев предприятий, которые в глазах работников выглядели подлинными кровопийцами. Обуздание хозяев рабочие связывали с апелляцией к верховной власти, что явилось отличительной чертой рабочего движения в целом по России. Наглядным примером служит крупная стачка 1896 года в Петербурге. В мае состоялась коронация Николая II, и хозяева столичных предприятий объявили трехдневный выходной, но затем решили не оплачивать эти дни рабочим, что и послужило источником возмущения. В столице забастовало около 30 тысяч человек. Советская историография с гордостью сообщает, что стачку возглавил «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» («ленинское детище»). Его руководящая роль выразилась в распространении воззваний и листовок, сборе средств на помощь русскому рабочему классу в Европе (собрать ничего не удалось). В этом состоит анекдотичность ситуации: на оплате праздничных «коронационных» дней особенно настаивал петербургский пролетариат, считая любой другой исход оскорблением, прежде всего, по отношению... к императорской особе. Выходило, что В.И. Ленин с товарищами ратовали за выполнение требований пролетариата, возглавив борьбу за уважение к царю! Забастовки в Петербурге, вызванные конкретной причиной, ставили вопрос как об оплате вообще праздничных дней, так и о сокращении рабочего времени; завоеванные столичным пролетариатом уступки послужили примером для всего центрального региона. Петербургские события со всей наглядностью подтверждают следующий вывод об усилиях социал-демократов:

«Самое главное, чего добивались социал-демократы – овладеть рабочей массой, начать руководить ею, – не давалось партии. Рабочие и без руководительства энергично боролись с предпринимателями путем стачек; которые были подсказаны их собственным инстинктом, а потому социал-демократы продолжали играть лишь роль агитаторов, подхватывавших движение, старавшихся обострить его»[Спиридович Л.И. Большевизм: от зарождения до прихода к власти. М., 2005.].

Выступления рабочих середины 80-х годов XIX века со всей остротой обозначили нужду в фабричном законодательстве. Его разработка диктовалась темпами развития российской промышленности. Правовые механизмы давали возможность хоть как-то цивилизовать трудовые отношения между хозяевами и рабочими. Собственно, уже с первой половины 1860-х годов в российской империи начали изучать различные их аспекты. Речь шла о сокращении продолжительности рабочего времени, ограничении труда малолетних, создании института фабричной инспекции и т.д. Разумеется, промышленные круги не испытывали энтузиазма от подобных начинаний, но потребность в них не могли не признать. И все-таки эти вполне обоснованные меры, инициируемые правительством, поддержали далеко не все. Перипетии и этапы становления фабричного законодательства в России хорошо известны[Володин А.Ю. История фабричной инспекции в России. 1882-1914 годы. М., 2009]. Однако контекст данной работы позволяет взглянуть на него несколько иначе, а именно как на сопротивление староверческой буржуазии центрального промышленного региона всем подобным нововведениям. Региональный аспект при утверждении фабричного законодательства просматривается явно. Так, будущий руководитель МВД В.К. Плеве, в середине 80-х годов XIX столетия занимавшийся рабочим вопросом, говорил о конструктивном подходе промышленников Петербурга, Лодзи, Юга, которые принимали все проекты правительства (об 10-11-часовом рабочем дне, о запрещении ночного труда, добровольности сверхурочной работы и т.д. ). И его, естественно, возмущала позиция московской буржуазии, откровенно заботившейся лишь о собственных выгодах и в штыки воспринимавшей любые инициативы в этой сфере[См.: Выступление Министра внутренних дел В.К. Плеве на заседании Государственного совета по делу об учреждении старост в промышленных заведениях. 7 мая 1903 года].

Фабрикантов Центрального региона раздражала обязанность заключать договоры найма с рабочими на основе расчетной книжки, где прописывались права и ответственность рабочего, определялся его заработок, обозначались взыскания и вычеты[Туган-Барановский М. Русская фабрика. М., 1934.]. К примеру, на Богородско-Глуховской мануфактуре правилами внутреннего распорядка предусматривалось до 60 различных поводов к взысканиям[Шелымагин И.И. Фабрично-трудовое законодательство в России. Вторая половина XIX века. М., 1947. ]. Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найденов (глашатай местной буржуазии) оправдывал широкое применение всевозможных штрафов, рассматривая их в качестве инструмента по поддержанию производственной дисциплины, а также возмещения хозяевам ущерба от труда нерадивых работников[Янжул И.И. О пережитом и виденном. 1864-1909 г. г. М., 2006.]. Обструкции подвергся также институт фабричных инспекторов; деятельность этих надзирающих органов сразу стала объектом постоянных жалоб и обвинений, а их создатель Министр финансов Н.X. Бунге (с легкой руки капиталистов из Первопрестольной) был даже объявлен социалистом, разорителем русской промышленности[Мартов Л. Развитие крупной промышленности и рабочего движения. Пг. 1923.]. Московские консервативные газеты, отражавшие недовольство предпринимателей Центрального региона, постоянно держали под критическим прицелом инициативы финансового ведомства по рабочему вопросу. Они рассуждали о либеральной кабале, в которой оказалась русская индустрия, отданная на обуздание десятку профессоров и адвокатов, наделенных чуть ли не диктаторскими полномочиями. В этом духе высказывался М.Н. Катков в «Московских ведомостях», С.Ф. Шарапов в «Русском деле», Н.П. Гиляров-Платонов в «Современных известиях», Н.П. Лапин в «Русском курьере». Личным нападкам со стороны этих изданий подвергся московский фабричный инспектор И.И. Янжул[Степанов В.Л. Н.X. Бунге. Судьба реформатора. М., 1998.].
Нововведения в рабочей сфере с трудом, но все же входили в жизнь: правительство ограничивало произвол, царивший на предприятиях. Новое поколение капиталистов-старообрядцев более терпимо относилось к введению фабричного законодательства. Это демонстрирует позиция представителя крупной московской буржуазии Н.А. Алексеева; с 1885 по 1892 год он избирался главой Московской городской думы, где являлся лидером молодого крыла купеческой фракции, контролировавшей этот орган. Во многом благодаря его усилиям удалось сломить сопротивление Найденова и пойти на компромисс с правительством в ходе разработки закона 1886 года[Янжул И.И. Указ. соч. С. 224.]. Чтобы лучше понять суть происходившей борьбы, необходимо учитывать специфику экономики российских регионов, о которых идет речь. Владельцы петербургских, польских, южных предприятий развивали производства на сугубо классических предпринимательских принципах, в число которых входило и законодательное упорядочивание отношений с работниками. Классический капитал, и прежде всего иностранный, всегда откликался на правительственные усилия по регулированию наемного труда. Четкие правила, закрепленные в правовых актах, рассматривались как инструмент, без которого трудно улаживать производственные конфликты. Такие уступки были возможны, поскольку капиталисты из правящего класса располагали также целым набором эффективных инструментов развития: административный ресурс, доступ к бюджетным средствам, привлечение иностранного капитала позволяли им компенсировать потери от введения рабочего законодательства. К тому же, петербургские и лодзинские предприятия были гораздо лучше оснащены с технической стороны, что требовало соответствующего уровня квалификации работников. А потому здесь были не особенно заинтересованы в малоквалифицированной рабочей силе, неспособной обслуживать производство, и с готовностью шли на законодательные ограничения того же детского труда. Совсем другого взгляда на фабричное законодательство придерживались хозяева Центрального промышленного района. Они не видели в нем никакой необходимости, продолжая играть традиционную роль благодетелей рабочих (по большей части единоверцев), а фабрики считали своим семейным делом. Проблемы внутри собственных предприятий они намеревались решать самостоятельно, в русле традиций старообрядческих связей, а какой-либо сторонний надзор расценивали как вмешательство в их отношения с рабочими. Это и понятно: не обладая в полной мере конкурентными возможностями капитала, опирающегося на власть, промышленные верхи староверия делали ставку на выжимание соков из своих рабочих, и этим – основным – ресурсом повышения прибыльности они желали беспрепятственно пользоваться. Отсюда такая болезненная реакция на любые инициативы по введению контроля и регулирования в трудовой сфере.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Самой излюбленной темой советской историографии было рабочее движение в России. Огромные научные силы затрачивались на выявление стачек и уточнение их общего числа, на определение самих понятий «стачка», «забастовка», «бунт» и т.д. Рабочее движение как таковое разворачивается с отмены крепостного права. Если, по подсчетам советских ученых, в 60-х годах XIX века состоялось свыше 50 стачек, то уже в 70-х – около 250-ти[Рабочее движение в России в XIX веке / Под ред. А. М. Панкратовой. Т. 2. Ч. 1. М., 1950. ]. По существу, они представляли собой волнения, как правило – локального характера, и происходили повсеместно, вспыхивая то здесь, то там. Советские историки изображали их как нарастающий процесс, тем самым иллюстрируя поступательное пробуждение будущего могильщика царизма, постепенно выходившего из рабского повиновения. Действительно же крупными волнениями можно назвать лишь немногие из них: стачку на Невской бумагопрядильной фабрике (1870 г.), на Кренгольмской мануфактуре (1872 г.), на Нижне-Тагильских заводах Демидова (1874 г.)[ Там же. С. 46, 50-51, 488-500.
Для нашего исследования эти стачки представляют интерес. Даже в таком советском академическом издании содержатся любопытные сведения о забастовках. Так, по поводу волнений на Нижне-Тагильском заводе Демидова говорится, что началом стачки летом 1874 года послужило введение на предприятии рабочих книжек. В связи с чем распространились слухи, что их раздача происходит с целью снова закрепостить людей. Как установила прибывшая из Петербурга комиссия, к противоправным действиям подстрекали раскольники-староверы, объявившие гербовую печать на рабочих книжках «печатью антихриста». Роль раскольников в организации беспорядков на заводе не вызывает удивления, более того она выглядит вполне закономерной, если вспомнить, кто в основной массе работал на уральских заводах.] и др. Но и они не особенно беспокоили власти, поскольку не представляли сколько-нибудь серьезной угрозы. Неслучайно в тот период официально не признавалось даже наличие рабочего вопроса: он мог существовать в Европе, в Соединенных Штатах, но только не в России. Ситуация меняется к середине 1880-х годов: рабочее движение постепенно набирает силу, забастовки и стачки охватывают обширную территорию. В этой связи интересно мнение вхожего в придворные круги генерала Е. Богдановича. В 1880 году он прогнозировал, что дерзкие революционные выпады, потрясавшие Петербург, в ближайшем будущем сойдут на нет. Главный же центр движения переместится в фабричные местности, Урал, Поволжье[Записка генерал-майора Е. Богдановича о причинах возникновения и мерах борьбы с революционным движением в России. 9 марта 1880 года]. Как показало развитие событий, это предположение оказалось не так уж далеко от истины. Центральный регион Российской империи в 1885 году потрясли мощные массовые беспорядки. Говоря об этих событиях, столь любимых советской историографией, хотелось бы напомнить: они происходили в районе, который являлся не просто крупнейшим промышленным центром страны, а обширным старообрядческим анклавом. Советская наука упоминала об этом нечасто.

К 80-м годам XIX столетия под воздействием капиталистического развития, которое стимулировалось государством, прежняя староверческая общность претерпела полное разложение. Как происходил распад некогда солидарных единоверческих связей, можно проиллюстрировать на примере Никольской мануфактуры Т.С. Морозова в Иваново-Вознесенске – своего рода «визитной карточки» рабочего движения России. В августе 1863 года там произошло первое волнение: из 1700 ткачей прекратили работу 300. Но, как следует из документов, гнев забастовщиков был направлен не на владельца, а на директора предприятия. С 1860 года оно находилось под управлением англичанина Дж. Ригга, наделенного огромными полномочиями. Стиль его руководства вызвал возмущение у части коллектива, угрожавшего ему физической расправой. Ткачи выдвинули ряд требований к администрации по расценкам и условиям труда. В случае игнорирования справедливых, по их убеждению, претензий они собирались ехать с жалобой в Москву к самому Т.С. Морозову[Предшественница морозовской стачки (публикация А.М. Панкратовой, В.М. Соколова)]. Иначе говоря, рабочие апеллировали к хозяину, именно в нем видя защиту от произвола дирекции. И как только владелец прибыл на фабрику, к нему направилась целая делегация. Велико же было удивление делегатов, когда Морозов – их единоверец, известный ревнитель благочестия и старины – указал им на дверь. Один из рабочих поделился впечатлениями:

«Когда хозяин наших жалоб на директора не принял, то мы в толк взяли, что, значит, директор с нами так делает по приказу хозяйскому».

Разочарование в своих хозяевах как в людях, предавших идеалы, ранее скреплявшие религиозную общность, в середине 1860-х годов только еще набирало силу. К следующей отмеченной документами забастовке на Никольской мануфактуре, в 1876 году, ситуация кардинально изменилась. Волнения на предприятии начались все по тем же причинам: непомерные штрафы, вычеты из заработка на освещение помещений и какие-то пожертвования, собираемые с рабочих на непонятные для них цели. Но главное другое: теперь уже никто не питал иллюзий относительно Т.С. Морозова, никто не обращался к нему как к покровителю и заступнику.

Именно такое отношение к хозяину и привело в начале 1885 года к знаменитой Морозовской стачке – действительно крупному конфликту, силовому противостоянию. Конечно, эта забастовка подробнейшим образом разобрана советскими историками, поэтому наша задача остановиться на некоторых любопытных деталях. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что атмосферу общего недовольства усилило увольнение с фабрики группы старых ткачей, проработавших на ней более тридцати лет, т.е. единоверцев хозяина, помнивших совсем другие порядки. Непосредственным же поводом к стачке послужило объявление рабочим днем 7 января 1885 года – церковного праздника (дня Иоанна Крестителя)[667]. Рабочие требовали не только сокращения штрафов и повышения расценок, но и свободного выбора старост в рабочих артелях, что было для них явно не пустой формальностью во взаимоотношениях с администрацией. Интересно и то, как рабочие ответили на отказ Т.С. Морозова повысить расценки ткачам и прядильщикам:

«А если ты нам не прибавишь расценок, то дай нам всем расчет и разочти нас по Пасху. А то если не разочтешь нас по Пасху, то мы будем бунтоваться до самой Пасхи. Ну, будь согласен на эту табель, а ежели не согласишься, то и фабрику Вам не водить»[Рабочее движение в России в XIX веке. Т. 3. Ч. I. М., 1952.].

Последние слова выглядят необычно: получается, что рабочие в случае неудовлетворения их требований укажут законному владельцу па дверь. Даже советские историки были вынуждены давать здесь комментарии:

«В этом объявлении проявилась непоколебимая решительность стачечников, не желавших идти ни на какие компромиссы с фабрикантом и требовавших выполнения своих условий. Большинство рабочих понимало, что они представляют собой мощную силу, без которой Морозовым, как твердо заявили они, “фабрику не водить”».

Это совершенно верное замечание, вот только осознание своей силы возникало у рабочих, прежде всего, благодаря тому духу общности, корни которого издавна питали староверческую среду, а не посторонним людям, агитировавшим на предприятии и поднявшим там красный флаг.

На примере Никольской фабрики хорошо видно, как происходила трансформация промышленной староверческой среды и к каким конфликтам это приводило. Открытое противостояние рабочих и хозяев, звеном которого была и Морозовская стачка, к середине 1880-х годов охватило весь центральный регион. Как следует из документов, власти понимали, что движущие силы находятся внутри рабочих коллективов, а не где-либо еще. Так, доклад прокурорского чиновника о событиях на бумагопрядильной мануфактуре И.В. Залогина около г. Твери свидетельствовал, что забастовка, хотя и была результатом недовольства массы, «организована и руководилась опытной рукой, создавшей план и энергично приведшей его в исполнение». Вместе с тем – и это особенно важно – в докладе подчеркивалось:

«...Лиц, организовавших забастовку и подстрекавших к ней рабочих ни дознанием, ни следствием не обнаружено, причем в местном жандармском управлении не имеется никаких указаний на то, чтобы в среде рабочих были лица, имеющие связь с преступными политическими сообществами».

И подобные выводы постоянно встречаются в материалах полиции на протяжении целого ряда лет. Например, в 1878 году произошли беспорядки на бумагопрядильной фабрике Третьяковых, в ходе которых было разгромлено здание администрации. Следствие установило организованный характер стачки, однако не усмотрело какого-либо стороннего подстрекательства. Это крайне неудобные выводы для концепций советской эпохи.

А.В. Пыжиков Грани русского раскола" писал(а):

С 60-х годов XIX столетия правительство пыталось адаптировать существование староверческих масс к новым условиям. Именно на это нацеливались усилия по оживлению церковных приходов: по замыслам властей, вокруг этих центров, а не каких-либо иных нелегитимных структур, должны теперь завязываться взаимоотношения волостного населения. В 1864 году выходит положение «О правилах для учреждения Православных братств». Они призваны налаживать христианскую благотворительность и просвещение в конкретном приходе. Характерно, что при их создании положением разрешало допускать употреблявшиеся в древних церковных братствах обычаи, правила, наименования[Высочайше утвержденное Положение Комитета министров «О правилах для учреждения Православных церковных братств». 8 мая 1864 года]. В том же году было утверждено приходское попечительство при православных церквах. В попечительство входили местный священнослужитель, волостной старшина; председатель попечительства избирался общим собранием прихожан[Высочайше утвержденное Положение «О приходских попечительствах при православных церквах». 2 августа 1864]. Последнее являлось серьезным шагом для господствовавшей церкви, вносившим в ее низовые ячейки заметный демократический дух. Это новшество явно перекликалось с практикой выборности раскольничьих наставников. Попечительство брало на себя содержание объектов социального назначения при приходе – школы, больницы, приюта, богадельни и т.д. Источниками денежных средств выступали добровольные пожертвования от прихожан и посторонних лиц; председатель обязывался ежегодно отчитываться перед прихожанами. Участие в реальных делах должно было превратить приход в подлинный центр жизни отдельной местности. Добавим, что идеалом для разработчиков новой православной концепции прихода являлись церковные общины лютеранской и католической церкви. Как известно, их прочная организация служила надежной духовной и материальной опорой для своих единоверцев[Папков А.А. Упадок православного прихода (XVIII-XIX вв.). М., 1899.]. В практической деятельности российские власти пытались ориентироваться именно на эти образцы. Кроме того, дореволюционные исследователи, изучавшие отечественные приходские реалии, прямо связывали жизненность церковных общин с успешным противостоянием расколу, сила которого заключалась именно в общинной организации, где рядовые последователи имели прямое и непосредственное участие в делах; тем самым, раскол предоставлял большую свободу и для выражения религиозного чувства. Поэтому новые подходы к общинному устройству православного прихода были призваны привлекать раскольничьи массы к господствовавшей церкви посредством понятной и привычной для них жизненной практики[Он же. Необходимость обновления православного церковно-приходского строя. СПб., 1900.].
Как мы видели, торгово-промышленные верхи раскола быстро и с большой пользой для себя осваивались в новой экономической обстановке, формировавшейся под контролем власти. Но вот о народных низах этого сказать нельзя: преобразования выявили полную их неприспособленность к реальной рыночной среде. Разрушение привычных общинных отношений оказалось крайне болезненным, и прежде всего это касалось психологии. Лучшие умы правящего класса пореформенной России почувствовали, что значительная часть населения страны деморализована. Поэтому они подняли вопрос об адаптации народа к новым условиям. Пути выхода виделись, прежде всего, в формировании рыночной среды, куда втягивалось бы население. Речь шла об организации ссудно-сберегательных обществ как действенном инструменте доведения денежных средств до самых широких слоев. На рубеже 60-70-х годов XIX века такие идеи выдвигались петербургским кружком князя А.И. Васильчикова[Подробно о кружке А.И. Васильчикова См.: Подколзин Б.И. Петербургский кружок кн. А.И. Васильчикова и зарождение кооперативного кредита в России (60-70-е годы). Автореферат на соискание ученой степени канд. истор. наук. М., 1994.]. Опираясь на западноевропейский экономический опыт, эти представители российского чиновничества и науки заговорили о распространении в хозяйственной практике кредитных и производительных кооперативов. Они были убеждены, что общинные традиции, издавна присущие русскому народу, облегчат внедрение новых форм хозяйствования. А.И. Васильчиков говорил:

«...Русская артель, как и русская община, представляются мне учреждениями, глубоко исходящими из недр русской земли, Я считаю, что артель, точно так же как и ссудно-сберегательные товарищества, круговая порука, взаимное страхование, прямо исходит из того начала, которое образовало общину в России»[Стенографический отчет политико-экономического комитета Императорского Вольного экономического общества. 5 января 1872 года //Труды ВЭО. 1872.].
По его мнению, эти преимущества нужно использовать для того, чтобы «провести кредит из банков в низшие слои народа»: только реальная общедоступность народного кредита на деле способна поднять благосостояние людей, а отказывать им в кредите равносильно отказу в отправлении правосудия.

...Инициативы столичных интеллектуалов преподносились тогда исключительно в качестве новации, крайне необходимой российской экономике. Отечественные пропагандисты народного кредита были искренне убеждены в том, что делают абсолютно новый шаг в приобщении масс к прогрессивным формам хозяйствования. Так, участник кружка профессор Петербургского университета Э. Р. Верден прямо заявлял о передовом почине в данном деле Вольного экономического общества и отдельных лиц. Практика кредитных операций, уверял ученый, прежде была чужда и незнакома низам, поскольку никак не отражена в обычаях и быту русского народа[Стенографический отчет политико-экономического комитета Императорского Вольного экономического общества. 5 января 1872 года // Труды ВЭО. 1872.]. Такая точка зрения удивляет. Деятели передового для того времени круга, рассуждая о возможностях организации в России народного кредита, не усматривали никаких признаков его существования в народе. Хотя те, кто вышел из низов, а не из университетских аудиторий говорили о народном кредите, как об обыденном деле. Например, воспоминания купца-старовера Н. Чукмалдинова повествуют о распространении мелких займов в крестьянской среде, которые никогда не оформлялись расписками, векселями. Все операции полагались на совесть или в крайнем случае требовалось уверение, что «вот вам Бог порядка» или «святой угодник Никола». При этом автор утверждал, что не сталкивался ни с одним случаем каких-либо недоразумений между должником и кредитором: всякие расчеты завершались на оговоренных условиях, добросовестно и верно.

Но такая повсеместная народная практика, по-видимому, не признавалась столичными мыслителями всерьез: она слабо вписывалась в цивилизованные гражданско-правовые отношения. Если профессора отказывали в наличии мелкого личного кредита, то тем более они не могли всерьез допустить существование – общинного. Этот вид финансово-денежных отношений имел уже более крупное назначение, связанное со становлением торгово-мануфактурного сектора России. Напомним: в дореформенную эпоху его формирование не было плодом усилий правящего дворянского сословия, сторонившегося подобных дел. Промышленная динамика набирала силу благодаря крестьянству – главной движущей силе внутреннего рынка страны. Вопрос о том, откуда эти выходцы из народа черпали средства для своих торгово-производственных начинаний, находился за рамками дискуссий петербургских интеллектуалов. В противном случае они могли бы обнаружить, что подъем торгово-мануфактурного сектора происходил, как правило, снизу и без поддержки властей и казны (на которые народные предприниматели не очень-то и рассчитывали). А вот на что они серьезно полагались и от чего напрямую зависели, так это как раз общинные средства, т.е. народный, а не банковский, кредит, которому отказывали в существовании петербургские мыслители. Если бы этих денежных отношений в народных слоях не существовало, то крестьянские торговцы и ремесленники не смогли бы довести свои начинания до сколько-нибудь серьезного уровня. Между тем именно этот финансовый источник начиная со второй половины XVIII столетия давал жизнь значительной части российской промышленности.

Аккумулирование и использование народных средств и стало ключевой задачей раскола, выступившего здесь в качестве организующей силы. Вне всякого сомнения, перед нами реализация той защитной функции, о которой говорил Васильчиков. Но только ни он, ни его соратники не могли представить себе те организационно-экономические возможности (помимо упомянутой борьбы с природой), которые продемонстрировал простой народ, поддерживая свое существование и веру. Надо заметить, они отдавали себе в этом отчет: ссылки на слабое знакомство с реалиями хозяйственной жизни народа постоянно встречаются в их речах. Тот же А.И. Васильчиков откровенно признавался:

«...Нужно, чтобы мы сознались, что русское образованное общество ничего не знает о той артели, о которой некоторые говорят... Я должен сознаться, по крайней мере для меня лично артель представляется такою темною чертою народного быта, что я сам по себе не могу дать о ней никакого ясного понятия».

Но об одном можно говорить с уверенностью: этот кружок передовых людей своего времени искренне желал помочь русскому народу, облегчить ему переход к рыночной экономике. Тем сильнее было разочарование, когда выяснялась непродуктивность всех попыток привить населению кредитные навыки на основе цивилизованного гражданского права и финансовых ресурсов банковской сферы.

Хотя с точки зрения нашего исследования здесь нет ничего удивительного. Нужно просто осознать, какова была степень деморализации рядовых общинников, все больше убеждавшихся в том, что созданные на их средства предприятия перешли в безраздельную собственность тех, кому было поручено управлять ими исключительно для общей пользы. А дети этих управленцев рассматривали себя уже в качестве законных владельцев, имеющих полное право присваивать себе всю прибыль, сбрасывая тем, кто трудится, подачки в виде благотворительных мероприятий. Сменить этих собственников, как происходило ранее, уже не представлялось возможным: на страже их интересов стояли закон и власть, а религиозные центры, делегировавшие права на управление тогда еще общинными активами, были разгромлены. Общий итог такой трансформации очевиден: люди вряд ли стали бы участвовать в подобных инициативах, тем более исходящих не из их среды, а от представителей чуждого мира – от дворян. К тому же экономические предложения правящего сословия были нацелены прежде всего на укрепление частной собственности, на развитие частного предпринимательства. А тот общинный кредит, на котором поднимался крестьянско-купеческий капитализм в дореформенный период, имел (и мог иметь) исключительно патерналистскую направленность; он был призван обеспечивать хозяйственные и социальные нужды коллективов единоверцев, а не интересы отдельных людей, выстраивавших свою жизнь вокруг института частной собственности.

А.В. Пыжиков Грани русского раскола" писал(а):

...Расщепление хозяйственной модели раскола сопровождалось крайне болезненными процессами, начавшимися с середины XIX века. Утверждение в экономике буржуазных ценностей, куда погружались староверческие хозяйства, приводило их к жесткой конкуренции с предприятиями, учреждаемыми дворянством и иностранными предпринимателями. Экономике раскола, изначально нацеленной на создание и поддержание социальной инфраструктуры единоверцев, были чужды буржуазные ценности. Для нее это стало серьезным вызовом, заставившим задуматься, как никогда ранее, о повышении производительности труда, рентабельности, сокращении издержек. К тому же усиление конкуренции неизбежно сопровождалась концентрацией производств, начавшей набирать силу сразу после отмены крепостного права. Процесс особенно затронул ткацкую и бумагопрядильную отрасли: доля продукции, вырабатываемой на постоянно укрупняющихся фабриках, неуклонно росла[Рындзюнский П.Г. Утверждение капитализма в России. М., 1978.]. Как замечал Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найденов, в пореформенный период:

«для существования дел небольших потерялись всякие возможности. Из лиц, с которыми имелись дела, оставалось на виду самое ничтожное меньшинство, большинство же исчезало из торгово-промышленного мира совершенно».

Под натиском экономической необходимости прежние хозяйственные связи староверов трансформировались. В пореформенную эпоху соблюдать отеческие традиции и преуспевать стало практически невозможно. Исторические корни, на которых выросли староверческие предприятия, оказались подрублены. В новых условиях промышленники-староверы начинали тяготиться тем своеобразным экономическим климатом, который был сформирован на прежних солидарных принципах. Они сравнивали свою деятельность с начинаниями того же иностранного капитала. Например, если заграничный предприниматель, профинансировав предприятие, мог сразу приступать к делу, то владельцы в центральном регионе по-прежнему были обязаны сначала обустроить всю социальную инфраструктуру: больницу, школу, столовые, жилые корпуса и т.д. Работа предприятий, основанных дворянским или иностранным капиталом, строились на отношениях трудового найма, и иные обязательства по масштабному социальному обеспечению рабочих были для них не совсем понятны. Местные же фабриканты, по их собственным словам, выглядели какими-то благотворителями[Морской А. Зубатовщина. Страничка из истории рабочего вопроса. М., 1913.].

Социальное обременение в сочетании с невысокой организацией труда делало промышленность староверческого происхождения более затратной, а значит, и менее конкурентоспособной. Во второй половине XIX века эффективность фабрик и заводов центра России, Урала, Поволжья уступала производствам, сосредоточенным в других районах империи. Так, производительность труда на петербургских ткацких предприятиях по сравнению с владимирскими была выше в среднем в 2 раза, с московскими – в 2,8 раза. Стоимость продукции, производимой одним рабочим на Кренгольмской мануфактуре (Эстляндия), составляла более 400 руб. в год, а на московско-владимирских фабриках – всего около 150 руб. Если уральский рабочий выплавлял в среднем 5 тыс. пудов чугуна в год, то в Польше и Донецке – 10-14 тыс. пудов[Воронцов В.П. Очерки экономического строя России. СПб., 1908. С. 100; Соловьева А.М. Промышленная революция в России в XIX веке. М., 1990. С. 167; Кузьмичев А.Д., Петров Р.Р. Русские миллионщики. Семейные хроники. М., 1999. С. 51.]. Все эти цифры известны, но они приобретают дополнительный смысл, когда рассматриваются в контексте религиозной географии страны. Ведь Центр, Урал и Поволжье – это регионы России, где старообрядчество исторически преобладало, тогда как в петербургской промышленности позиции староверия всегда оставалось незначительными, а в Польше и южном регионе хозяйничал иностранный капитал[В пореформенный период старообрядческий характер этих регионов не изменился, хотя внешне раскольников казалось меньше. Николаевские гонения сделали свое дело: многие под давлением властей поспешили записаться в православные или в единоверие. Например, на Урале управляющий горнозаводской отраслью генерал Глинка, пользуясь своей неограниченной властью, задался целью присоединить преобладающий староверческий элемент к единению с господствующей церковью. Генерал насильно причислял массы раскольников к РПЦ или единоверию, заставляя их детей крестить по православному.].

В данной экономической реальности с ее жесткой конкуренцией староверческим верхам не оставалось ничего иного, как только усилить эксплуатацию своих единоверцев, сокращая, насколько возможно, социальные издержки. Это становилось тем внутренним ресурсом, за счет которого можно было добиться большей прибыльности. Обеспечение же потребностей рабочих из первейшей обязанности превращалось в обузу и отодвигалось на второй план, а обширная социальная инфраструктура становилась, в глазах хозяев, непрофильным активом, расходы на который следует минимизировать. Оборотной стороной этого болезненного процесса стала благотворительность, широко распространившаяся в купеческой среде. По сути, это своего рода инструмент социального сглаживания последствий, вызванных распадом староверческой экономики. В пореформенный период именно добровольная (как бы с хозяйского плеча) благотворительность заменяет действовавший ранее механизм распределения в раскольничьей среде торгово-промышленных доходов. Как отмечают современные исследователи, в основе купеческой благотворительности лежало стремление расплатиться со своими менее удачливыми единоверцами за нажитые капиталы и собственность с помощью различных даров, учреждения общественно полезных заведений и т.д. Многие пожертвования были настолько значительными, что становились легендами и обрастали множеством вымыслов[Подробнее о благотворительности в обстоятельной монографии Г. Ульяновой. На наш взгляд, дальнейшая разработка данной темы связана с выявлением конфессиональной принадлежности этого исторического феномена // Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей. 1860-1914 годы. М., 1999.]. Однако эта практика не могла переломить негативного отношения к выделившейся прослойке владельцев. И неудивительно, что раскольничьи начетчики, следуя традиционным интерпретациям, нашли признаки слова «антихрист» и в слове «хозяин». Упомянутый факт, как мы увидим дальше, отражал важнейшие сдвиги, произошедшие в староверческом мире.
Со второй половины XIX столетия отношение к российскому императору как воплощенному антихристу заметно слабеет. И если Николай I воспринимался как исчадие ада, то к Александру II, а тем более к Александру III народные массы относились по-иному, и лишь некоторые мелкие толки продолжали доказывать их антихристову природу[К примеру, астраханские беспоповцы (никудышкины) выводили доказательства о проявлении антихриста в Александре III // РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 436. Л. 9об. (Записка департамента духовных дел МВД о согласиях и толках старообрядчества и сектанства).]. Освобождение от крепостного гнета, дарованное именно верховной властью, стало той почвой, на которой расцвели ожидания масс о лучшей доле. Как заметил Ф.М. Достоевский, после крестьянской реформы царь не только в отвлеченной идее, а на деле становится отцом для народа. К тому же, политика религиозной терпимости, проводимая Двумя этими императорами, заметно дополнила их позитивное восприятие в староверческом мире. Имидж истинного царя-заступника обретает в пореформенный период новую силу. И это происходило в то время, когда купеческие верхи стремительно утратили прежнюю роль покровителей в глазах рядовых раскольников. Теперь помыслы низов старообрядчества концентрируются вокруг фигуры российского самодержца, призванного защитить от хозяина-кровопийцы. Народ жаждал восстановления справедливости, видя опору, в первую очередь, в лице самодержавной власти, способной навести справедливый порядок. Все эти смысловые трансформации создавали новую поведенческую модель русского раскольника. Даже улучшение своего конфессионального самочувствия он связывал с доброй волей императора, а не с продажными торгово-промышленными верхами.

Отражением указанных процессов стало и то, что с 70-х годов XIX века противоречия внутри раскола на идейно-религиозной почве постепенно затухают, а на передний план выходят хозяйственные конфликты, имевшие в отличие от догматических споров сугубо практический смысл. Взаимоотношения хозяин – работник становятся более актуальными, чем прежняя старообрядческая общность. Известный писатель Г.И. Успенский хорошо уловил разницу между старыми и новыми представителями торгово-промышленного мира. По его наблюдениям, если купец первой половины XIX столетия считал, что ведет свою коммерческую деятельность «не совсем чтобы по-божески», то в 1870-х годах он уже не сомневается: дело это настоящее и его надо благодарить за денежные пожертвования на общие нужды; хотя он «действует из личных выгод, но зато дает другим хлеб»[Успенский Г.И. Новые времена, новые заботы. Т. 3. С. Н// Собр. соч. в 9-ти томах. М., 1956-1957.].
Эти наблюдения подтверждает описание атмосферы, царившей в пореформенный период на владимирских мануфактурах. Его оставил в своих очерках 1872 года литератор Ф.Д. Нефедов:

«Старики-фабриканты, которые хорошо помнили свое родство с рабочими и знали, что только их труду они обязаны своим богатством и славою, сошли со сцены; их место заняли молодые...

Всякое нравственное звено отцов-фабрикантов с их рабочими перестало существовать, было порвано; теперь никакой общности в интересах не существует. Есть только два, резко один от другого отделенных класса: наверху пьедестала стоит горсть фабрикантов, этих новых божеств, а внизу его лежат распростертыми десятки тысяч новых париев»[Нефедов Ф.Д. Наши фабрики // Повести и рассказы. Т. 1. М., 1937.].

Читая эти слова, лучше понимаешь, почему в России деятельность той самой «горсти хозяев» не могла привести к полноценному утверждению института частной собственности: в глазах народа она выглядела несправедливо полученной. (ну прям как в нынешние времена) Исследователи старообрядчества фиксировали в 70-х годах XIX века, что масса раскольников (мещан и крестьян) отшатнулась от богатых горожан и от купцов, «брады честные оскобливших» ради коммерческих привилегий и официальных почестей. В результате раскол:

«стал прятаться по селам да по темным закоулкам городов и рабочих поселков, становясь, таким образом, исключительным достоянием народа»[Дионисиев Д. Движение в расколе // Отечественные записки. 1874. №11.].

Этим объясняется тот факт, что внешне раскол, казалось, «уступал как перед силою времени, так и неотвратимостью обстоятельств». Между тем это впечатление было обманчивым: с расширением капиталистического развития происходило не угасание староверия, а переформатирование (как в верхах, так и в низах) основ и форм его существования.

Gard писал(а):

ахренеть :) ну очень все традиционно оказывается. :)

только вот сегодня "дань" чинушам платят все без различия " за веру и благочестие" или просто так...

вот знаменитая Сечинская "корзинка с колбасой" это "дань на сохранение благочестия " или таки "сыр в мышеловке" ? :)

Керов В.В."«Аще враг требует злата - дадите. . . »: старообрядчество и коррупция в полиции и органах государственной власти Российской империи XIX в."https://cyberleninka.ru/article/n/asche-vrag-trebuet-zlata-dadite-staroobryadchestvo-i-korruptsiya-v-politsii-i-organah-gosudarstvennoy-vlasti-rossiyskoy-imperii-xix-v писал(а):

...Взаимоотношения староверов с полицией были широко известны. Специальный указ «по
ведомству» Синода безрезультатно обращал внимание министра внутренних дел на «слабые действия местных полиций в отношении раскола и раскольников» и требовал обеспечить «побуждение полицейских властей к неукоснительному, точному и безкорыстному исполнению всех существующих» антистарообрядческих постановлений [Указ «О мерах к ослаблению раскола в Олонецкой губернии». 23 Декабря 1858 ]. В законах с той же «эффективностью» специально описывалось, каким образом и в какие органы подавать «жалобы на неправильные действия Полицейского управления» в отношении старообрядцев. Однако борьба с этим явлением не приносила результатов.
....Некоторые современники объясняли «взаимодействие» местных властей и старообрядцев вымогательством со стороны чиновников и синодального духовенства. Так, священник синодальной церкви И.С. Беллюстин считал, что цель всех мер «для обращения раскольников… кажется единственная – дать возможность обирать этих несчастных всем, кто только имеет какое-либо отношение к ним. Беспощадно, страшно обирают их городская и земская полиция, губернское правление… Когда же и как истребится у нас эта язва? – задавал риторический вопрос Беллюстин. – Тогда, когда городничие, исправники и высшие их не будут грабить раскольников – словом, кажется, никогда!» [ Бацер, М. И. Выгореция: точки зрения // Бацер М И. Дуэль на Олимпе: исторические очерки и статьи. - Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2004.].

Однако такая интерпретация фактов не совсем точна. Речь шла не только о «встречных» интересах продажных чиновников и гонимых старообрядцев, но, в большей степени, об активном использовании староверами соответствующих черт бюрократической системы в своих конфессиональных целях. Об этом свидетельствует, в частности, то, что ревнители древнего благочестия откупались не только на уровне писарей, следователей и полицмейстеров. Старообрядцы искали новые пути и новые уровни для решения своих проблем, используя возможности развивавшегося предпринимательства и включая высших
представителей враждебного к ним государства в свою систему «подношений». Взятки чиновникам всех рангов делали свое дело, обеспечивая староверию возможность существования и расширения. Историки считают, что уже первые указы (прежде всего, 1704, 1710, 1711 и 1714 гг.), дававшие «послабления» старой вере, были инициированы ближайшим соратником Петра I, «полудержавным властелином» (по выражению А.С. Пушкина) А.Д. Меншиковым, получавшим огромные взятки. Так, посылая Меншикову очередной подарок в виде живых оленей, руководители Выго-Лексинского старообрядческого общежительства выразили «Светлейшему» благодарность «за прежднее превысокаго и человеколюбнаго господского заступления, имеже отъял еси от нас, бедных, гонения сень смертную». Федосеевцы для того «чтоб жить… за обороною знатных особ без опасу», получили разрешение того же «Светлейшего князя Ижорского» Меншикова основать свое общежительство на его землях в Ряпинской мызе. [Юхименко, Е. М. Выговская старообрядческая пустынь: духовная жизнь и литература: в 2 т. - Т. 1. - М.: Языки славянской культуры, 2002]
Относительно спокойной жизни общежительства киновиархи Выга достигали подношениями не только Меншикову, но и позже Екатерине Алексеевне (Екатерина пожелала иметь живых оленей, и выговцы посылали ей ежегодно, по некоторым сведениям, по 50-80 животных от имени «богомольцев» императрицы [Никольский, Н. М. История русской церкви. - М.: Политиздат, 1983]) и другим представителям власти. Для этого выговцы пользовались, по словам ренегата, перешедшего в официальное православие, «сребром и златом…принесенными от прельщенных ими», и даже «сибирскими слитками, оттуду присылаемыми». На часть средств руководство киновии, действительно, «нищих притом питаше и снабдеваше» , но остававшееся было достаточным, чтобы с его помощью добиваться «послаблений». Можно ли было иным способом, по выражению Выгорецкого летописца, «добыть» в начале 1750-х гг. указы
не брать с Выга рекрутов или «старопечатных книг из общины не отдавать»? Как мог по-
другому Выговский киновиарх Андрей Борисов «при посредстве Петербургского губернатора Устина Потапова» добиться освобождения староверов от двойного оклада?
В первой половине XVIII в. в Петербурге «жили почти постоянно по делам Выговской пустыни – пустынножители Яков Матвеев, Стахий Осипов, Федор Иванов», специально наладившие контакты в т.ч. при дворе [Есипов, Г. Раскольничьи дела XVIII столетия, извлеченные из дел Преображенского приказа и Тайной розыскных дел канцелярии. - СПб.: Изд. Д.Е. Кожанчикова, 1861.]. На Повенецких заводах, а затем на Урале старообрядцы платили начальнику обергамта (главному директору сибирских заводов) Вилиму де Геннину. Геннин, переведенный на Урал и руководивший здесь до Татищева всеми горными заводами, вымогал у уральских старообрядцев деньги, объясняя им, что «весьма разорился и якобы ему более 10 000 убытка стало», и «чтоб за показанные его благодеяния тот его убыток наградили» (что и бывало сделано). Консистория в то
же время жаловалась, что не получает поддержки руководителя Уральского горнозаводского округа «в деле искоренения раскола».

Влияние староверов в высших кругах общества опиралось на огромные материальные возможности. Вскоре после смерти Ковылина в 1809 г. происходили выборы в попечительский совет Преображенского общества, отрицавшего браки. Л.И. Осипов ратовал за допущение в число кандидатов федосеевцев, вступивших в брак после прихода в общину – «новоженов». Осипову и его сторонникам Попечительский
Совет отказал. Новожены подали на Совет в суд, так как формально нарушался устав богаделенного дома, утвержденный Александром I. Судебное следствие и судебные заседания длились до 1818 г., затем дело передали в Сенат, который, вопреки российскому законодательству, «решил в утвердительном смысле… не в пользу сторонников Осипова». Это решение, как и все дело в целом, обеспечили связи и контакты
видных федосеевских предпринимателей из Петербурга, участвовавших в судах – Е. Грачева, П. Зеленкова и И. Кузнецова. Но обошлось это решение высшего юридического органа Российской Империи очень дорого. «Есть еще некоторые у федосеевцев личности, – писал полицейский доноситель много позже, – достигшие глубокой старости, которые передают слух такого рода, что железный сундук [казна общины – В.К.] понёс в то время убытку до 7 млн. руб.» [Круглов, Ф. Д. Первые деятели Преображенского кладбища и их лжеучение. Исторический рассказ из жизни федосеевцев, обратившегося из раскола. - М.: Изд-е Ф.Д. Пупышева, 1887; Федосеевцы. История Преображенского кладбища // Сборник правительственных сведений о раскольниках / сост. В.[В.] Кельсиев. - Вып. 1. - Лондон: Trübner & Co, 1860.].
Имелись у староверов «выходы» и в другие высшие органы власти.
Сами староверы знали, что их попечители Гучков, Грачев и другие деловые люди – «сущие христиане», т.е. ревностные старообрядцы, но «им графы и князья-то все друзья, и с министрами-то они “за ручку”». Даже высшее руководство Москвы, в т.ч. генерал-губернатор кн. А.Г. Щербатов, неоднократно проявляло благосклонность к староверам. Щербатов как-то передал через Гучкова настоятелю Преображенки С. Козьмину: «Живите, друзья мои, тихо и спокойно, но я вам покровитель; буде кто станет обижать, то у вас есть Гучков, который мне немедленно донесёт, и я готов во всякое время
вас защитить». [Дневные дозорные записи о московских раскольниках. Сообщено А.А. Титовым. - М.: Изд. ЧОИДР при Московском ун-те, 1885.] Даже если слова губернатора были приукрашены Гучковым, стремившимся подчеркнуть своё значение для общины, обещания Щербатова вполне откровенны. Бывал князь Щербатов в гостях и у руководителей поповской Рогожской общины – Морозовых.
В 1849 г. московский генерал-губернатор А.А. Закревский «обратил свой натиск» на
старообрядцев и купечество и запретил устраивать в Москве бумагопрядильни, шерстопрядильни и некоторые другие виды фабрик. Это, как писал Н.А. Найдёнов, «не соответствовало общему порядку дел и с самого издания закон нарушался многократно частью через комитет министров, частью обходом его через разрешение на устройство фабрик под другими названиями» [ Найденов, Н. А. Воспоминания о виденном, слышанном и испытанном. - М.: Т-во «И.Н. Кушнерев и Ко», 1903.].

...Москвой и Петербургом не ограничивались места, где высшие чиновники проявляли оплаченную благосклонность к старой вере. По просьбе настоятеля одного из иргизских старообрядческих скитов купец В. Злобин организовал при помощи губернатора перенос ярмарки из Никольского поближе к скиту [Любопытный, П. Исторические очерки беглопоповщины на Иргизе с 17621866 года // Сборник для истории старообрядчества / сост. Н. Попов. - М.: Синод. тип., 1866.]. Саратовский и Слободско-Украинский губернаторы, как и некоторые другие, потворствовали староверам, разрешая строительство новых храмов, и часто давали другие «послабления раскольникам». В результате был издан специальный «Высочайше утвержденный» указ, чтобы «начальники губерний» «отнюдь не давали дозволений по предметам, до духовного ведомства
принадлежащим». Вскоре Саратовскому и Слободско-Украинскому губернаторам за
попустительство строительству новых молелен был вынесен и «от Сената» выговор, «дабы прочие гражданские начальства, видя оное, были осмотрительнее». Осмотрительность не смогла возобладать: позже Саратовскому губернатору императорским указом был сделан «строгий выговор» за «дозволение» Иргизским старообрядцам построить колокольню, данное «в противность существующих постановлений». Казанский губернатор А. Волынский, по доносу середины XVIII в., «не сообщал сведений о скитах». В начале XIX в. олонецкий губернатор неоднократно приезжал на Выг. «Новопоставленный» губернатор считал необходимым приехать после назначения: «…был у нас на Лексы, – отметил под 1821 г. Выгорецкий летописец, – вечерню стоял». Приезжали гражданский
губернатор («молебен и часы стоял»), губернский прокурор и другие чиновники губернского уровня [Краткое летоисчисление настоящего века (Выгорецкий Летописец) с 1420 по 1837 год]. Эти контакты сохранялись весь период существования Выговского общежительства.

Один из гражданских защитников старообрядчества во второй половине XIX в. объяснял
возможность огромных коррупционных затрат ревнителей древнего благочестия тем, что «на каждом просвещенном старообрядце капиталисте лежит общественный долг – защищать своих угнетенных братьев по вере» – «во имя справедливости и человеколюбия». [7, с. 12] Подобное мнение, несомненно, чрезмерно модернизирует идеи староверов, по крайней мере, по отношению к XVIII-XIX вв. Описанная готовность к «добровольным» воздаяниям чиновникам, по данным МВД, нелюбимым старообрядцами «за притеснение и лихоимство» [Отчет Ив. Синицына «О расколе в Ярославской губернии» // Сборник правительственных сведений о раскольниках], получила в старообрядчестве
не социальное или этическое, а конфессиональное, богословское обоснование, раскрывающее цели старообрядческого предпринимательства.
Само по себе староверие не было коррумпировано, лихоимство было под запретом [Поучение от учителей церковных, о лихоимстве // НИОР РГБ. - Ф. 247: Собрание Рогожского кладбища.].
Наставникам староверов вменялось в обязанность «лихоимствующих наказывати» [Сто статей московских поморского согласия (книга для наставников) // Сборник правительственных сведений о раскольниках].
Запрещалось делать что-либо для своих – «християн» – «за дары» [Соборные постановления староверов поморского согласия. Тюменские статьи 2 января и 13 февраля 1805 г.]. Подношения нестарообрядцам без повода в старой вере также были запрещены («Внешним подарков… без нужды не носити»), другое дело – для спасения и сохранения старообрядческих общин. На отношение к государству оказывала влияние и эсхатология.
Старообрядцы, в частности федосеевцы, не различали налоги и взятки, объединяя их, в понятии «дань». Они объясняли, что дань можно давать и нечестивым, но именно за сохранение веры: «за что даем дань – не за службу, не за веру их, но за обладание и за имущую им власть по попущению святого Бога. Дабы никто не имел на нас гнева, во еже до конца обидети: аще требует враг злата – дадите, аще ризу – дадите, аще почести – дадите, аще веру хощет отъяти – мужайтеся всячески. Мы в последнее время живем и потому всяку дань даём всякому просящему, дабы не предал враг на муку, или бы не
заточил в незнаемое место… Сам Владыко бежа от Ирода во Египет и в Кормчей правила повелелвают давати злата и тем избежати муки; неповинна творит давшаго, а речет: лучше изволи погубити злато, нежели душу… не точию злато погубили, но милость Божию получили…» [Нечто вроде апологии Федосеевской против Филиппонов, обвиняющих Федосеев в страсти к торговле и деньгам, против тех из Бегунов, которые отвергают деньги как печать Антихриста, и против гонителей древней церкви // Сборник правительственных сведений о раскольниках / сост. В.[В.] Кельсиев. Лондон: Trübner & Co, 1862. - Вып. 4.].
Поморцы приводили эти же цитаты из Евангелия от Матфея и толкования к ним из Благовестникаи других сборников – «по Христовой заповеди даем гонителю злато и почесть, чтобы не обрел болши того притчю к мучительству» [Послания Варсонофия Иванова Никите Семеновичу Киселеву // Духовная литература староверов Востока России XVIIXX вв. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999.].
В других согласиях воспроизводились те же тезисы. «Дань» властям предписывалась
документом поповцев, изъятом полицией в Ярославской губернии: «деньгами откупающихся не винословить. Аще враг требует злата – дадите, аще почести – дадите», но подкуп оправдывался только тогда, «коль скоро, – комментировал чиновник МВД, – дело касается личности или веры их». «Деньгами же откупающихся не винословити», – повторяли филипповцы.

...Таким образом, староверы идейно аргументировали систему коррупционной защиты от
притеснений властей. Именно эта система, доказав свою эффективность, позволила староверам в начале XIX в. перейти от цели ранневыговского периода – «спасения древнего благочестия» – к выполнению новой задачи – «возрождению веры». Было достигнуто не только расширение старообрядческого сообщества, но и развитие отечественного предпринимательства, вклад старообрядцев в которое высоко
оценивается в исторической литературе. В отличие от современности, коррупция, использовавшаяся в XVIII – первой половине XIX вв. старообрядцами, хотя и выводила значительные средства из хозяйственного оборота, не тормозила экономическое развитие, но, наоборот, способствовала ему.
Без староверческого предпринимательства и его коррупционных действий, в т.ч. без реализации им защитно-коррупционных функций, старообрядчество наверняка бы не исчезло, но сыграло бы гораздо менее значительную роль в нашей истории и уж точно не смогло бы выйти из таежных «тупиков» и лесных скитов, переместиться в крупные города, в т.ч. в столицы, достичь такого размаха и влияния. Прежде всего этого не допустили бы российские власти, светские и духовные, но не допустили бы лишь в том случае, если бы законы и предписания выполнялись в России полностью. В отечественной же истории процессы развивались иначе: возникла мощное конфессионально-экономическое сообщество старообрядцев, породившего текстильные империи Морозовых, Рябушинских и многих других сторонников древнего благочестия, развитая сеть поволжской хлебной торговли, хозяйственные сети в различных регионах России – от Прибалтики до Алтая и Дальнего Востока.
В данном случае российская коррупция, имевшая массовые формы, выполняла важные
цивилизационные медиативные функции, сглаживая негативные для развития общества стороны политики государства, не всегда во благо использовавшего свою власть и прибегавшего к карательным дискриминационным мерам. Это полностью относится и к борьбе со старообрядчеством. Очевидно, что медиативная функция коррупции явилась одним из факторов сохранения и расширения ареала этого явления в российском социуме.

Керов В.В."«Аще враг требует злата - дадите. . . »: старообрядчество и коррупция в полиции и органах государственной власти Российской империи XIX в."https://cyberleninka.ru/article/n/asche-vrag-trebuet-zlata-dadite-staroobryadchestvo-i-korruptsiya-v-politsii-i-organah-gosudarstvennoy-vlasti-rossiyskoy-imperii-xix-v писал(а):

Одним из самых ярких эпизодов развития в России коррупционной системы является история взаимоотношений государства со старообрядчеством. В условиях постоянных преследований и репрессий со стороны светских и синодальных властей старообрядцам требовалось создать «крепкий оплот против внешних насилий» [В. М. Карлович. Исторические исследования, служащие к оправданию старообрядцев. -Черновцы: Тип. Германа Чоппа, 1883., с. 6]. Без использования коррупции старообрядчество не смогло бы достичь ни стабилизации своего религиозного сообщества, ни такого размаха и влияния, каким оно пользовалось даже в эпоху репрессий в царствование Николая I, ни самого сохранения своего религиозного сообщества. По мнению профессиональных «борцов с расколом», в частности, Н.С. Субботина, даже в годы наибольших преследований старообрядчества не удалось покончить со старой верой из-за того, что «продажное чиновничество в значительной степени парализовало силу распоряжений» правительства, направленных против староверия [Н. Субботин. О сущности и значении раскола в России. - СПб.: Синод. тип., 1892.].

С самого начала существования центров старой веры старообрядцы использовали коррупцию и прибегали к отчислениям властям и чиновничеству. В конце ХVIII - первой половине XIX вв. огромную статью расходов старообрядчества составляли затраты не на содержание общин, а на обеспечение самого существования старообрядческого общества. Речь шла, по выражению основателя московской общины и руководителя староверов-федосеевцев И.А. Ковылина, об «ограждении старообрядцев от притеснений» [Указ «О погребении тел умерших раскольников с ведома Полиции». 24 февраля 1809]. Коррупционные действия, предпринимаемые с этой целью, представляли собой важнейшую функцию старообрядческого предпринимательства. По данным полиции, крупные хозяева - старообрядцы, используя «средства промышленности», аккумулировали для этого огромные суммы [Дневные дозорные записи о московских раскольниках. Сообщено А.А. Титовым. - М.: Изд. ЧОИДР при Московском ун-те, 1885.].

Во-первых, старообрядцы всегда были в курсе затевавшихся против них мероприятий. Даже во второй половине XIX в. Н.С. Субботин писал К.П. Победоносцеву о том, что, как всем известно, «выгодным ремеслом - доставлять раскольникам секретные бумаги из министерских канцелярий - занимаются чиновники мелкого сорта». Старообрядцы всегда могли узнать, какие доносы на них «приняты», какие - «уважены», хотя этого стоило дорого (например, за информацию о прохождении доноса на духовного наставника федосеевцев С.С. Гнусина в 1836 г. заплатили 200 руб.). Полицейский «исследователь», «изучавший» старую веру в Костромской губернии, отмечал, что старообрядческое купечество Галича «посредством своих агентов следит за всеми действиями правительства и имеет сношения с преданными чиновниками». Так же обстояли дела в Черниговской губернии и во многих других регионах [Федосеевцы. История Преображенского кладбища // Сборник правительственных сведений о раскольниках / сост. В.[В.] Кельсиев. - Вып. 1. - Лондон: Trübner & Co, 1860.]. В указе о создании Секретного совещательного комитета о раскольниках специально подчеркивалось, что в делопроизводители комитета следует отбирать «духовных лиц или гражданских чиновников, известных. честным поведением и скромностью». Известен стал один из ответственных чиновников комитета, который, «зная продажность своих писарей и уменье раскольников узнавать. обо всем», уносил бумаги домой, а иногда даже прятал их в подушку. Это давало ему возможность доводить дела до конца в пользу правительства.

Но сбор информации о репрессиях стоил не так много. Самые большие суммы шли непосредственно на нейтрализацию угрозы ежедневной жизни общины, в т.ч. богослужебной. Для этого использовались взятки представителям власти, главным образом полиции, позволявшие существовать старообрядческим обществам в условиях периодически возобновлявшихся репрессий.

Так, поморская Монинская община в Москве не имела официального статуса и юридического права на существование, но быстро росла и развивалась. По сведениям полиции, это происходило благодаря тому, что в составе общины находились «богатейшие купеческие дома, покупающие у приходских священников [синодальной церкви] право исполнять свои обряды» и постоянно выплачивавшие взятки полиции [Дневные дозорные записи о московских раскольниках. Сообщено А.А. Титовым. - М.: Изд. ЧОИДР при Московском ун-те, 1885.]. На «прокормлении» староверов различных согласий находилось множество служителей правоохранительных органов: надзиратели, полицмейстеры, квартальные, приставы и пр.

В XIX в. полиция, осуществляя репрессии против старообрядцев, не обращала внимания на бухгалтерские материалы старообрядческих предпринимателей, поэтому бухгалтерия не делилась на открытую и тайную – «чёрную». Соответственно, коррупционные действия безбоязненно фиксировались в финансовых документах староверов. Так, «Книги записей по продажам товара… шерстяных изделий фабрики Гучковых» второй половины 1830-х – начала 1850-х гг. пестрят записями «подарено» без указания фамилии, хотя в остальных случаях записано: «2 платка такому-то продано». Причем «подарки» оказывались относительно крупными и дорогостоящими – 80, 129, 130 и до 320
руб. (в данном случае около тридцати дорогих шерстяных платков Гучковской фабрики). «Дарились» и еще более дорогие платки стоимостью 23 руб. за штуку. В этих случаях «подарки» оплачивались наличными не со счёта фабрики, а из личных денег хозяина с указаниями: «Денги Ефима Федоровича [Гучкова] или «Денги получены с Г[учкова]». Очевидно, что единовременные закупки Гучковым большого количества относительно дешевых платков и тканей могли предназначаться лишь для «убогих» из богаделен беспоповцев федосеевского согласия, но частые штучные «подарки» самых дорогих изделий, скорее, использовались для подношений чиновничеству.

Еще более ясной становится система подношений при анализе обнаруженных нами бухгалтерских книг фабрики Гучковых. Помесячные ведомости содержат информацию о многочисленных тратах на взятки. Характер упоминаний мзды и «угощений» показывает, что речь шла не о так называемой «обыденной деловой коррупции», обращенной на облегчение предпринимательской деятельности, а о «коррупции гражданской», также представлявшей собой систему, но не связанную с предпринимательством, а обеспечивавшую функционирование религиозной общины. Так, например, за разные месяцы 1853 г. следовало серебром расходов: «В Канцелярию обер-полицмейстера» [в каждом месячном счете 5–10 руб.], «Надзирателю за прописку», «За Угощение
служащих в Думе и Сиротского Суда », «Писарям 3-го квартала», «Части подарено», «Думе подарено», «Надворным», «Надзирателям в Думе», «Палате угощение», «На масляницу роздано разным».
Иногда выплаты проводились по личной «кассе Е.Ф. Гучкова», часто – из «кассы адресных
билетов» предприятия, например, за 1851 г.: «следственному приставу Федотову – 10 [руб.], писарям его, унтерам, солдатам и проч. на праздники – 1,5», «в Лефортовской части писарям – 1,5», в окружном, в 1-м квартале и т.д. В 1852 г. – на похороны чиновнику сиротского суда, столоначальнику и т.д., «На угощение чиновникам», «В губернской канцелярии угощение», «В канцелярии губернатора», «За угощение управских», «в Адресной Конторе подар.», «В Управе дано», «в Управе для такого-то», «За угощение управских», «В канцелярию управских», «В управу» и т.п.

В Преображенскую общину на содержание, обучение и воспитание по-федосеевски прибывало много детей-сирот. Принимались с условием вступление в федосеевское согласие и беглые, а также отслужившие своё солдаты. Всех их необходимо было легализовать, но Высочайший указ 15 мая 1809 г. об учреждении Преображенского Богаделенного дома в Москве требовал принимать людей только «с ведома полиции» и «под зависимостью от законов и местного начальства» [Собрание постановлений по части раскола. - СПб.: Тип. Министерства Внутренних Дел, 1858.]. Соответственно, на эти цели предназначались специальные суммы, о чём свидетельствуют записи: «за исповедь конторских мальчиков – 2 [руб.]», «22 Пачпорта для воспитанников 38 [руб.]» (специальным указом устанавливалось: «Полиция должна неослабное наблюдение иметь, чтобы лица, живущие в домах кладбищенских раскольнических обществ… имели непременно… узаконенные паспорты» [54, с. 63]. Соответственно, документы
покупались), «в Сиротском суде подар[ено]», «Сиротского суда столоначальнику», «в Надворном суде подар[ено]», «Канцелярии Команд[иру] и Обер-полицмейстеру за бессрочно отпускных солд[ат] – 10 [руб.]» [Отдел письменных источников Государственного исторического музея (ОПИ ГИМ). - Ф. 122: Боткины и Гучковы.].

В результате городские власти прибегали к репрессиям лишь по прямым приказам из Петербурга. «Влияние полиции на беспоповщинские секты в Москве находящиеся заключается в их охранении», иронизировал в доносе агент полиции [Любопытный, П. Исторические очерки беглопоповщины на Иргизе с 17621866 года // Сборник для истории старообрядчества / сост. Н. Попов. - М.: Синод. тип., 1866. - Т. 2. - Вып. 4: Старообрядческие монастыри. - С. 1272.]. В случае же прямых действий
центральных полицейских органов московские чиновники предупреждали руководителей общины. После поездки товарища министра внутренних дел П.И. Липранди в Москву с целью уяснения ситуации «с расколом», полицейский агент на Преображенке докладывал: «…по прибытии Липранди в Москву приставы арбатской и тверской частей чрез квартальных надзирателей оповестили безпоповщинские молельни, чтоб прихожан на некоторое время в них не собиралось. Такое предупреждение удержало сходбища молебные». Показательно, что, несмотря на доносы на подкупленных чиновников,
последние оставались на своих постах. «Сочинением бумаг по делам Преображенского кладбища у Гучкова занимается ныне чиновник 2-го департамента Московской гражданской палаты г. Вельаминов», – доносил начальству агент. Другой агент писал, что федосеевцев об облавах предупреждают чиновники МВД: надзиратель Николин, полицмейстер Верещагин, а также князь Вяземский.

В провинции подкуп был ещё проще, совершаемый даже беспоповцами, считавшимися
властями «наиболее вредной сектой» староверов. По донесениям полицейских агентов, в
некоторых районах Центра и Верхней Волги «начальство земской полиции» «освобождает даже всех без паспортов следующих и останавливаемых по подозрению, если они федосеевцы и начальники местных общин им известны». В Нижегородской губернии староверы, сообщали агенты, «поят духовенство» синодальной церкви и «подкупают земскую полицию». По показаниям содержательницы старообрядческой молельной в Норском посаде под Ярославлем, для сохранения и нормального функционирования молельной наставница заплатила исправнику 1400 руб. ассигнациями «в присутствии стряпчего», объяснив на допросе, что она «поклонилась этими деньгами при обыске». Кроме того, секретарь суда получил 35 руб., а исправник – 315 руб. и попросил еще 1200 в долг, но не отдал, сказав, что «будет хлопотать в Петербурге». Деньги также
выплачивались и другим уездным чиновникам по делу, а также «по существующему обыкновению при поздравлении с праздниками… добровольно без всякой просьбы и вынуждения» Показания содержательницы Норской моленной [Филипповской] девки Афанасии Андреевой в иночестве Таисии, 27 августа 1850 года // Сборник правительственных сведений о раскольниках / сост. В.[В.] Кельсиев. - Лондон: Trübner & Co, 1862. - Вып. 4.].

В начале 1850-х гг. были организованы экспедиции по выявлению старообрядцев в центральных губерниях. Во главе этих групп были поставлены специально выбранные значительные лица, известные своей неподкупностью. Экспедиции в различные губернии возглавили председатель Санкт-Петербургской уголовной палаты И.И. Синицын, чиновник по особым поручениям при министре внутренних дел П.И. Мельников, члены Государственного совета бывший ставропольский губернатор П.А. Брянчанинов, бывший калужский вице-губернатор Л.И. Арнольди и др. В тайне от старообрядцев были проведены масштабные обследования, включавшие и вопрос о взаимоотношениях ревнителей древнего благочестия и гражданских и церковных властей на местах.
Полицейские «исследователи» отмечали, что везде «духовенство и полицейские служители зависят» от староверов, «местная полиция находится здесь совершенно под влиянием богатых купцов»-старообрядцев, «местное духовенство и земская полиция находятся на содержании» староверов, что старообрядчество, «по местному крестьянскому выражению, есть золотой клад» для местных властей и священников синодальной церкви. Старообрядец «знает, что при следствии он всегда откупится
от земской полиции, которая или скроет вовсе или сделает маловажным его преступление», – писал проверяющий чиновник МВД. Старообрядческие купцы «следят за всеми действиями правительства и имеют сношения с преданными чиновниками». «Одной из главных причин, поддерживающих раскол, есть поблажки духовенства и полиции, для которых, по местному крестьянскому выражению, раскол есть золотой клад».
Эти данные подтверждаются и другими источниками. В отчете Саратовского губернатора
начала XIX в. делался вывод, что старообрядчество «неистребимо», т.к. «хитрости… [старообрядцев] состояли в обращении в свою пользу послаблений местного начальства и духовенства, чего они иногда достигали посредством денег». В источниках отмечено множество фактов подобной коррупции на местах.

В ряде случаев коррупция приобретала групповой характер. Так, в крупном старообрядческом центре – посаде Лужки Черниговской губернии – в тайной староверческой церкви служил беглый из Синодальной церкви священник. Узнав об этом, губернатор приказал задержать его и доставить в Чернигов. Местные полицейские чины в течение длительного времени отвечали, что для этого «нет никаких средств». В результате в Лужки была послана губернская воинская команда – «баталион» (!)
во главе с майором. Староверы, по свидетельству участников событий, встретили команду «хлебом-солью». Целый год (!) стояли солдаты в посаде, а их командир «пил-ел», в т.ч. на свадьбах и похоронах, где вёл службу старообрядческий священник, и доносил в Чернигов, что «раскольнического попа Павла взять нет никакой возможности» [Верховский, Т. А. Записки о его жизни, составленные им самим. - СПб.: Тип. дух. журнала «Странник», 1877. - Ч. 1.].
В другом старообрядческом анклаве – Богородском уезде Московской губернии, где
большинство фабрик принадлежало старообрядцам, – помощник начальника московского губернского жандармского управления в обзоре 1884 г. отмечал, что вся уездная полиция «закуплена фабрикантами»– старообрядцами. [ Королёв, Г. И. Подмосковные старообрядцы в 1884 г. по документам жандармского ведомства // Старообрядчество: история, культура, современность. - М.: Музей истории и культуры старообрядчества, 2000.]

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона писал(а):

... По словам Н. И. Костомарова, "в расколе привыкли видеть одну тупую любовь к старине, бессмысленную привязанность к букве; его считают плодом невежества, противодействием просвещению, борьбой окаменелого обычая с подвижной наукой. По сущности предмета, который служил Р. основой, Р. действительно представляется, с первого раза, до крайней степени явлением консервативного свойства: дело шло об удержании старых форм жизни духовной, а по связи с ней — и общественной, притом до мельчайших подробностей и тонкостей, без всяких уступок. Но в то же время потребность удержать то, что прежде многие века стояло твердо, не подвергаясь колебанию, вызывало вслед за собою такие духовные нужды, которые вводили русский народ в чуждую ему до того времени область мысленного труда... Р. не есть старая Русь; Р. — явление новое, чуждое старой Руси. Раскольник не похож на старинного русского человека... В старой Руси господствовало отсутствие мысли и невозмутимое подчинение авторитету властвующих: Р. любил мыслить, спорить, раскольник не успокаивал себя мыслью, что если приказано сверху так-то молиться, то, стало быть, так и следует. Р. хотел сделать собственную совесть судьею приказания, Р. пытался сам все поверить и исследовать".

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

...Мощное развитие классических форм экономики на фоне деморализации хозяйственной модели раскола представляло для него серьезнейший вызов. Патриархальное, в сущности, староверческое хозяйство выглядело оптимальным в условиях общей неразвитости финансовых институтов. Старообрядческая экономика, как и всегда, работала на себя, что было обусловлено ее историческими корнями. Но рядом с ней вставала другая реальность, живущая по классическим законам капитализма, с конкуренцией, прибылью, биржевой капитализацией. В эти реалии погружался правящий класс тогдашней России. Он располагал максимальной поддержкой правительства и казны, обширными связями с европейскими финансовыми и интеллектуальными ресурсами. И эти факторы все больше определяли динамику российской экономики, а прежние конкурентные преимущества староверческих хозяйств уже не выглядели столь привлекательными. Торгово-промышленные верхи раскола прекрасно понимали происходящее вокруг. Крупные капиталы, которыми они располагали, теперь были обязаны работать не по старинке, а с учетом новых условий. Это в первую очередь требовало приобщения к финансово-экономическим механизмам, запущенным государством, исключая возможность пребывания в подвешенном состоянии на временном купеческом праве. Без сотрудничества с властью перспективы коммерческого развития выглядели довольно туманными.

Однако налаживание такого сотрудничества являлось вовсе не простым делом. Российская власть направляла усилия на поддержку предпринимателей из правящей элиты, не стремясь навстречу чуждым ей миллионерам из крестьян. Правительство смотрело на них как на представителей другого мира, где еще бродил мятежный дух протеста против «царствующего дома», дворянства и РПЦ (вынужденные записи в православие в действительности мало кого обманывали). Да и каким еще могло быть отношение к людям из среды, где царила убежденность, что «государство русское лишено божьей благодати и состоит под влиянием дьявола», где выработаны взгляды на воплощение антихриста в императорах романовской династии с Петра Великого до Николая I?! В последнем усматривали очередное обновление антихриста, так как имя Николай получило распространение только после падения благочестия на Руси: ранее никакого св. Николая здесь не существовало, а в святцах были лишь Николы[Фармаковский В. О противогосударственном элементе в расколе // Отечественные записки. 1866.]. Очевидно, с таким багажом какой-либо конструктив с властями был в принципе невозможен.
Выход из тупика лежал только через осуждение и отказ от идейно-религиозных наработок раскола. Отказ от них, вне всякого сомнения, должен был провоцировать серьезный конфликт во всем староверческом мире, так как затрагивал самые основы его существования. Но предполагаемые выгоды для управляющих староверческой экономикой, стремительно вживавшихся в роль подлинных хозяев, перевешивали опасности, с которыми предстояло столкнуться. В феврале 1862 года по инициативе попечителей и ряда видных прихожан Рогожского кладбища собор старообрядческих архиереев обнародовал «Окружное послание единой, святой, соборной, древлеправославно-кафолической церкви». Документ решительно и торжественно отмежевывался от прежней староверческой идеологии, предавая анафеме десять «тетрадей», распространенных и уважаемых в раскольничьих массах. В этих «тетрадях» обосновывалась вся эсхатология староверия последних двухсот лет, теперь же эти воззрения, сильно мешающие верхам поповского старообрядчества, устами «освященного собора» объявлялись кощунственными.

...Всего через три месяца после выхода «Окружного послания...», в июне 1862 года, группа фабрикантов из Москвы была принята императором. При его выходе вся ожидавшая делегация бросилась на колени и, несмотря на просьбы Александра, долго не вставала на ноги. Промышленники преподнесли ему хлеб-соль на фарфоровом блюде с горячей благодарностью за освобождение от крепостного права[Дневник Ф.В. Чижова // Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ). Ф. 332. Кор. 2. Ед. хр. 9. Л. 24. Эту запись Ф.В. Чижов сопроводил замечанием, что заносит данный факт, дабы в будущем, перечитывая эти строки, было бы, чем потешиться и развлечься.]. Но и купечество беспоповских согласий, обильно политое грязыо рогожанами, не думало отставать: менее чем через год, уже в апреле 1863 года, группа из девяти федосеевцев – представителей обеих столиц – также побывала у российского самодержца. На аудиенции они огласили адрес – от своего имени и от имени всех верноподданных собратьев (всего 405 подписей):

«...Мы – твои верные подданные. Мы всегда повиновались властям предержащим, но тебе, Царь-освободитель, мы преданы сердцем нашим... Престол твой и русская земля не чужое добро нам, а наше кровное. Мы не опоздаем, явимся на защиту их, отдадим за них все достояние и жизнь нашу»[Старообрядческий адрес к Александру II. 20 апреля 1863 года].

...Такой поворот старообрядческой элиты шокировал тогда многих, и прежде всего простых единоверцев. Если приведенные выше откровения верхов беспоповцев не особо раздражали массы, так как были предназначены для правительственного потребления и потому оставались малоизвестными, то с поповскими новациями дело обстояло сложнее. Выход «Окружного послания...» буквально потряс поповское согласие, став источником большой смуты. Это хорошо передано в одном письме, адресованном всероссийскому собору епископов:

«Извещаем Вам боголюбивым епископам, что в нашей епархии через “Окружное послание” многие христиане отпали духом и верою от святой церкви, даже через то послание потеряла церковь свое доверие, то есть не идут на покаяние и не приступают к святым тайнам, даже и не хотят соединяться в моление с пастырями».

Причем речь шла не о каких-то отдельных случаях, а о тысячах и тысячах. Поэтому авторы предлагали уничтожить послание его несправедливыми доводами и успокоить тем самым церковь Христову. Такая позиция отражала крайнее недовольство старообрядческих масс: как говорилось в одном из писем паствы, все это «изумило и окончательно опечалило... и привело в какой-то темный и непроницаемый лабиринт недоразумений».

Начавшиеся волнения приобретали небывалый размах. Положение усугублялось еще и тем, что эти раздоры попытался использовать в своих целях ряд купцов и фабрикантов, неудовлетворенных своим положением и весом в поповском согласии.

...Доходило даже до того, что сторонники «окружников» в 1866 году потеряли контроль над своим форпостом – Рогожским кладбищем, где, собственно, и родилось само послание. Управление захватили его противники, которые избрали в попечители кладбища своих представителей, блокируя выдвиженцев другой стороны. Так продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешались государство, приняв, естественно, сторону тех, кто одобрял послание. Дабы впредь избежать нежелательных эксцессов, с 1869 года утверждение выборов попечителей кладбища было взято под жесткий контроль. По новому уставу, утвержденному МВД, принимать участие в выборах могли теперь лишь прихожане, владеющие недвижимостью в Москве. Из числа этих собственников выбирались тридцать человек, которые и определяли двух попечителей, ведавших делами. В результате острота проблемы спала, однако раны, нанесенные этой смутой, так никогда и не зажили.

.... крупный обличитель раскола (ближайший соратник будущего обер-прокурора Синода К.П. Победоносцева) проф. Н.И. Субботин, выражая официальную точку зрения, не скрывал своего воодушевления, когда говорил о бреши, пробитой в крепкой коре раскола. Особенно умилил его дух «Окружного послания...» – ясный, миролюбивый, кроткий, в каком никогда прежде не говорили старообрядцы о православных.

... Характеризуя состоявшиеся контакты со староверами как признаки ослабления религиозного антагонизма, он [графа В.Н. Панин] предложил четко развести в раскольничьих делах церковь и полицию. По его убеждению, их постоянное пересечение приносило только вред:

«поскольку уверенность в полицейской помощи, обычай опираться на полицию отвлекали внимание духовенства от более самостоятельных способов действия или парализовали его силы»[Всеподданнейшая записка графа В.Н. Панина о раскольниках. 4 октября 1863 года].

В записке прямо ставился практический вопрос:

«На каком крепком начале должны быть основаны мероприятия правительства в отношении к расколу, на началах терпимости или началах признания?».

Как можно заметить, о запрете или искоренении здесь речь вообще уже не шла. Наоборот, признавалось, что силовые меры против религиозных заблуждений ненадежны, а сам раскол во многом держится именно силою направленного против него гнета. Поэтому в качестве ответа была выбрана веротерпимость; на этом основании и строилась политика по отношению к расколу. Отсюда двойственность сделанных предложений: беспрепятственное отправление религиозных обрядов, но без публичности (запрещены процессии, крестные ходы и т.д. ); отказ от преследования священников и наставников, но и отказ признавать за ними духовные звания. Интересен и предложенный формат общения с раскольниками:

«Признать за правило, что вышеозначенные разрешения должны быть даваемы вследствие приносимых о том сектаторами просьб, так, что им самим предоставлено будет признавать себя молящимися за Царя и приемлющими брак и предоставлять в том доказательства».

Ознакомившись с запиской, Александр II повелел учредить Особый временный комитет для разработки мер по возвращению раскольников в экономическую и общественную жизнь. О том, что это решение принималось в сложной, неоднозначной обстановке, свидетельствует просьба «правой руки» монарха – великого князя Константина Николаевича – освободить его от участия в делах данного Комитета[Записка великого князя Константина Николаевича Александру II по вопросу об установлении единой системы управления сектантами]. Активный царский родственник на почве дебатов об отношении к расколу успел перессориться со всеми архиереями РПЦ. Не желая обострять ситуацию, Александр II поручил возглавить Особый комитет графу В.Н. Панину.

Работа Комитета пришлась на весну 1864 года; состоялось десять заседаний, на которых рассматривались вопросы регулирования жизни староверов[Журнал Особого Временного Комитета по делам о раскольниках. Заседания I – X от 14 марта – 19 мая 1864 года // РГИА. Ф. 821. Оп. 1]. Именно здесь было принято важное решение о праве купцов-раскольников записываться в гильдии на общем основании, а не на ненавистном им временном праве, которое уходило в небытие; они вновь допускались к общественным должностям, могли удостаиваться наград и знаков отличий; ограничивался осмотр жилищ староверов по подозрению полиции и т.д. Но вот вопрос о браках раскольников продолжал оставаться непроясненным. Это было крайне сложное дело, поскольку на признание таких браков власти пойти никак не могли. Ведь в ту эпоху браки имели религиозное, а не гражданское значение: их признание означало легитимацию никонианским государством старой веры. Данный вопрос обсуждался в течение десяти лет, разрешившись принятием соответствующего закона только в апреле 1874 года

[Для составления проекта о браках между раскольниками при МВД учреждалась комиссия под председательством товарища министра кн. Лобанова-Ростовского. В 1868-1869 годах состоялось 13 заседаний комиссии, ее труды послужили основой проекта, внесенного в Государственный Совет 23 декабря 1872 года.

Весь следующий год проект рассматривали, и, наконец, 4 марта 1874 года прошло собрание Госсовета, возглавляемого в. кн. Константином Николаевичем. На заседании подчеркивалось, что дело о браках раскольников по своей важности соизмеримо с такими вопросами как освобождение крестьян и судебная реформа. С резкой критикой раскола выступил Победоносцев, назвав староверов отщепенцами от православия. Ему оппонировал A.В. Головин (бывший министр народного просвещения). Он заявил, что нынешних старообрядцев нельзя считать противниками власти и оставлять без прав, поскольку такое несправедливое отношение создает почву для недовольства, чем попытаются воспользоваться действительные враги государства. Головин выразил сожаление, что Комитет 1864 года не стал признавать законности религиозных обрядов раскольников и предоставил им разные льготы, исходя из этого, по сути, ограничившись полумерами. Его предложение заключалось в признании законными браки раскольников, занесенные в полицейские метрические книги. С возражениями выступил П.А. Шувалов. Как он отмечал, такой подход означает договор и здесь не просматривается религиозного элемента, а брак должен быть освящен обрядами. Получается, что христианское правительство вовсе не требует участия религии в столь важном деле. С другой стороны, многие опасались впечатления о признании государством самого раскола. В результате потребовалось дополнительное согласительное совещание в МВД, где решили, что браки раскольников получают силу и последствия законных через запись их в особые метрические книги. // РГИА. Ф. 851. Оп. 1. Д. 33. Л. 3-8.].

Естественно, работа Особого временного комитета 1864 года произвела крайне отрицательное впечатление на господствующую церковь. Митрополит Филарет сформулировал возражения по поводу деятельности комитета Панина, суть которых сводилась к нежелательности и несвоевременности подобных решений[Возражения московского митрополита Филарета графу B.Н. Панину. 5 июля 1864 года]. Письмо уважаемого архиерея было разослано всем членам комитета. Один их них, князь Урусов, сообщил митрополиту, что Александр II ознакомился с документом с «видимой благосклонностью и признательностью», но в итоге только заметил, что «это мнение ему вполне известно». Так завершилась одна из неприятных страниц в истории русского старообрядчества. Конечно, правительство сознавало, что с расколом, накопившим значительный экономический потенциал, совсем невыгодно поступать как в конце XVII – начале XVIII века, когда проводилась политика его тотального уничтожения. Теперь ключевым становилось хозяйственно-управленческое преобразование староверия. Эту религиозную общность необходимо было подчинить общему государственному порядку, разрушив тем самым ее организационно-экономические основы. Усилия властей привели к расщеплению староверческой модели, успешно функционировавшей с эпохи Екатерины II. Со своей стороны, купеческие верхи довольно быстро увидели здесь новые возможности: возросшая зависимость от законов империи, а не от братьев по вере пришлась им явно по вкусу. Как очень удачно замечено, большие предпринимательские династии обязаны своим богатством николаевскому запрету на их веру[Уэст Дж. Макс Вебер в тени Антихриста: тезис Вебера и староверы // В кн.: Частное предпринимательство в дореволюционной России: этноконфессиональная структура и региональное развитие, XIX – начало XX века. М., 2010.]. Прекращение гонений совпало по времени с началом экономических реформ, и староверческое купечество стремилось всеми силами вписаться в новую эпоху.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Поводом стали очередные факты отчуждения собственности у законных наследников по решению староверческих наставников. Все началось с одного конкретного случая. В Москве жил богатый купец федосеевского согласия, чьим правопреемником являлся его племянник. В начале 1853 года купец скончался. Однако старшины Преображенского кладбища по каким-то причинам сочли его родственника недостойным принять капитал дяди. Перед смертью последнего они переоформили завещание, и племянник, ожидавший наследства, остался ни с чем. В итоге он обратился в полицию; начавшееся следствие посчитало, что купец умер насильственной смертью, в преступлении заподозрили видных федосеевцев – Ф.А. Гучкова и его сына Ефима. Дело дошло до Министра внутренних дел Д.Г. Бибикова и вызвало далеко идущие последствия для староверия в целом[Васильев В. Организация и самоуправление федосеевской общины на Преображенском кладбище в Москве. // Христианское чтение. 1887.]. Если Гучкова и еще нескольких наставников, замешанных в этом деле, выслали из Москвы, то Преображенское, а вскоре и Рогожское кладбище со всеми их заведениями закрыли, разместив на их территории единоверческие храмы. Примечательно, что не выяснение тонких различий в вероисповедании, а очередной эпизод с манипуляциями денежными средствами раскольников исчерпал терпение правительства, послужив основанием для принятия крутых мер. Хотя духовная администрация Русской православной церкви в течение долгих лет предлагала светским властям ликвидировать раскольничьи центры, ее настойчивые просьбы ни к чему не приводили. Например, в 1844 году Московский митрополит Филарет оповестил общественность о перехваченной полицией грамоте на имя одного наставника с Преображенки об управлении, ни много ни мало, «саратовскою стороною». Причем этот деятель оказался ранее высланным в Закавказский край за пропаганду раскола и по документам числился там умершим еще в 1840 году, но, как выяснилось, постоянно проживал по фабрикам Москвы и губернии, пользуясь уважением единоверцев. Тем не менее, предложение известного архиерея о закрытии кладбища ввиду выявленных обстоятельств осталось тогда без последствий со стороны МВД. А вот не прекращавшееся перераспределение староверческого капитала и собственности вызвали у властей гораздо большую заинтересованность.

Николай I и его правительство не ограничились закрытием главных старообрядческих центров; желая окончательно и бесповоротно подорвать экономическую мощь старой веры, они решились на беспрецедентный по своему масштабу шаг. Высочайшим повелением с 1 января 1855 года «не принадлежащим к святой церкви», т.е. раскольникам независимо от согласия, давалось право пребывать в купеческих гильдиях лишь временно, сроком на один год. Желающие же находиться в гильдиях на постоянной основе обязательно должны были представить документы, подтверждающие их принадлежность к господствующей церкви или к единоверию. Запрещалось также утверждать староверов в должностях по общественным выборам, удостаивать их наградами и отличиями. Дела о браках и детях раскольников следовало вести на основании метрических записей приходов РПЦ[РГИА]. Введение данных ограничений можно квалифицировать не иначе, как коллапс всей староверческой жизни. Из утвержденных правил следовало, что лица, записанные в гильдии на временном праве, теперь относились к податному состоянию, а значит, с них, кроме гильдейских пошлин, взимались подушная подать и другие взносы, положенные мещанам. Если это еще можно было пережить, то вот с обязанностью нести рекрутскую повинность дело обстояло совсем неприятно. В завершение всего раскольники, права которых ранее определялись полицией, теперь одним росчерком пера лишались возможности доказать законность происхождения своих детей; сила полицейских свидетельств уничтожалась, а метрических свидетельств от господствовавшей церкви староверы никак предоставить не могли. Купцы-раскольники оказались перед угрозой жесткого выбора: менять веру или лишиться всего. Конечно, такой удар метил в торгово-промышленные верхи староверческого мира, в тех, кто являлся, по мнению властей, главной опорой раскола. Комментируя данные меры, синодальные чиновники разъясняли, что бедный класс ничего от них не теряет, а стеснение «только богатым раскольникам, и то зависящее от их же доброй воли, ибо как они подчинятся общему государственному порядку, то всеми правами воспользуются», ведь «богатые не теряют ни своего богатства, ни средств его увеличивать, а только лишением преимуществ ограничиваются в вредном влиянии своем на массы».

Деморализованное староверческое купечество потянулось менять веру, во избежание краха ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться закону или, точнее, сделать вид, что навязываемые правила игры приняты. На Преображенском кладбище многие из купеческого костяка во главе с сыновьями отправленного к тому времени в ссылку Ф.А. Гучкова[Сам Ф.А Гучков решил не менять веру предков на общественное положение, которое занимал как крупный купец. Власти охарактеризовали его «закоренелым раскольником», арестовали и сослали г. Петрозаводск, где и он скончался.

Подробнее об этом см.: Румынская И.Н. Ф.А. Гучков в петрозаводской ссылке // В кн.: Старообрядчество: история, культура, современность. М., 2000.] - Ефимом и Иваном – записались в православие или единоверие. На самом кладбище – центре российских федосеевцев – быстро соорудили православный храм. О нем миссионеры РПЦ говорили: с виду как обычная церковь, но алтарь какой-то ненастоящий, мнимый, «как вставной стеклянный глаз у человека, только обманывает с первого раза своей наружностью». На Рогожском кладбище к концу 1854 года, когда истекал срок объявления капиталов на новый год, часть купечества ринулась в православие, так что священники московских церквей не успевали по всем правилам совершать надлежащие обряды. Полторы тысячи богатых прихожан кладбища приняли православно-единоверческое обличье].

Очутившись в подвешенном состоянии, цвет российского купечества бросился выправлять положение, к чему располагали и скоропостижная кончина императора Николая I, и восхождение на престол прогрессивного Александра II. Всего за несколько месяцев 1855 года правительство оказалось завалено обращениями обиженного купечества[На архивном хранении находятся дела, состоящие из нескольких сотен страниц жалоб купечества на временное право. См., например, РГИА. Ф. 1473.]
...Они настойчиво уверяли, что разность в религиозных убеждениях здесь совершенно ни при чем, она нисколько не мешает делать полезные для отечества дела[Письмо на имя Александра II от купцов-раскольников. 20 марта 1855 года. // РГИА. Ф. 1473. Оп. 1. Д. 35. С. 32.
Под этим письмом находятся подписи сорока крупных представителей торгово-промышленного мира. Среди них значится беспоповец Елисей Морозов, который некоторое время назад вынашивал планы об организации толка под названием морозовского, тем самым, желая увековечить свое имя. Однако теперь явно стало не до вдохновляющих перспектив, поскольку неопределенность положения ставило под угрозу основы всего дела.]. Но власти даже при новом монархе явно не торопились идти навстречу не смолкавшему хору просьб, ограничившись мелкими послаблениями. С осени 1855 года приостанавливалось привлечение к рекрутским повинностям состоящих на временном праве купцов. Это представлялось разумным шагом, поскольку под рекрутской угрозой находилось и мелкое купечество, и крупные предприниматели, что серьезно расстраивало всю торгово-промышленную сферу. Да еще московский военный генерал-губернатор А.А. Закревский, превративший рассмотрение ходатайств старообрядческих воротил в прибыльный бизнес, добился для себя права ограничивать действие новых правил для тех представителей делового мира Москвы, чья благонадежность не вызывала у него сомнений[.: РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Д. 452. Л. 52-53.

Закревский А.А. (1782-1865) – граф, чиновник николаевской эпохи, являлся министром внутренних дел (1828-1831), но больше известен в качестве московского военного генерал-губернатора (1848-1859). Отличался самодурством, что, однако не мешало ему регулярно доставлять ходатайства староверов в правительство. С 1849 года он постоянно высказывался за разрешение поповцам иметь священников, зависимых от гражданских властей, препятствовал закрытию часовен на Рогожском и Преображенском кладбище. Отстранял чиновников центрального аппарата МВД, надзиравших за раскольниками, заменяя их своими подчиненными, чем вызывал гнев московского митрополита Филарета.

Подробнее об этих эпизодах см.: Петров Н. Дело о московских старообрядцах // Русский вестник. 1881. Т. 156. №12.]. Разумеется, это касалось определенных исключений и на общую ситуацию влиять никак не могло.

....Помимо психологического дискомфорта, который пришлось испытать старообрядческому торгово-промышленному миру, этот примененный властью болезненный механизм преследовал главную цель. Записавшись в православие или оказавшись на временном праве, т.е. пройдя через процедуры государственно-церковной регистрации, купцы-староверы и члены их семей с правовой точки зрения оказались сильнее привязаны к своим торгово-промышленным делам. Ведь по законам Российской империи именно они рассматривались как законные обладатели имущества и капиталов. И теперь, после такой официальной фиксации юридических прав, смену собственника по инициативе раскольничьих наставников или советов провести стало гораздо сложнее, чем ранее. Прежде всего, это относилось к крупным коммерческим предприятиям, ставшим слишком заметными, чтобы беспрепятственно (без законных на то оснований) проводить смену легальных владельцев. Решения каких-то малопонятных и абсолютно нелегитимных структур власть, даже с учетом немалой коррупции, признать не могла, а теперь и не желала. Юридический фактор становился все более весомым аргументом, а общинные возможности раскола управлении своими торгово-экономическими сетями резко снижались. Поэтому закономерно, что с 60-х годов XIX века появление новых крупных купцов-старообрядцев практически прекращается, позиции же известных фамилий закрепляются. Именно с этого времени торгово-промышленное сословие становится гораздо менее подвижным, чем в дореформенный период, слабеет и привлекательность купеческого звания[Миронов Б.Н. Социально-политическая история России. Т. 1. СП6., 1999. ].

...после отмены крепостного права упразднялась наиболее массовая – третья – гильдия, а приобщение сразу к крупной коммерции являлось делом довольно трудным. Характерно, что купеческое сословие в 60-70-х годов XIX века стало пополняться в основном за счет иностранных предпринимателей. Так, в Москве за эти десятилетия в первую гильдию были включены 60 иностранных подданных, 10 дворян и уже только 8 выходцев из крестьян[Нифонтов Л.С. Формирование классов буржуазного общества в русском городе второй половины XIX века // Исторические записки. Т. 54. М., 1955.]. Об обновлении купеческих кадров из крестьянских низов теперь говорить уже не приходилось. Все это привело к довольно быстрому переформатированию староверческой системы. Раньше главенствующую управленческую роль играли советы, наставники, попечители, а частно-семейное владение выступало своего рода адаптером по отношению к властям и официальному миру. Теперь же, в новых условиях жестокого государственного контроля, акценты смещались в сторону тех, кто управлял торгово-промышленным делом, и их наследников.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Говоря об этих кардинальных переменах в старообрядчестве, крайне важно подчеркнуть, что они совпали с начатыми сверху реформами, форсировавшими капиталистическое развитие страны. Отмена крепостного права в 1861 году не только освободила крестьян, но и интенсифицировала вовлечение правящего сословия в промышленную деятельность. Наблюдается рост предприятий, учреждаемых дворянами и иностранцами с привлечением заметного финансирования. Начиная с 60-х годов XIX столетия страницы «Полного свода законов Российской империи» пестрят утверждением уставов товариществ и обществ в разных отраслях промышленности[В качестве примеров сошлемся на Высочайше утвержденный устав товарищества Измайловской бумагопрядильной мануфактуры. 10 февраля 1861 года. Учредители – петербургский купец первой гильдии Ф. Мейер, потомственный почетный гражданин Л. Прен, московский купец второй гильдии Р. Гилль. // ПСЗ-2. №36603. Т. 36. Отд. 1. СПб 1863. С. 90; Высочайше утвержденный «Устав товарищества Шлиссельбургской ситце-набивной мануфактуры». 15 января 1865 года. Учредители – выборгский первостатейный купец Э. Морган и подданные Великобритании В. Губард и Д. Максвелл с капиталом в один миллион рублей серебром. // ПСЗ-2. №41686. Т. 40. Отд. 1. СПб., 1867. С. 51; Высочайше утвержденный Устав товарищества под названием «Алтон-льнопрядильня». 11 февраля 1866 года. Учредители – Г. и Ф. Робинсоны, Ф. и О. Гар, Г. Нип. // ПСЗ-2. №42996. Т. 41. Отд. 1. СПб., 1868. С. 103-104. и др.]. 1 января 1863 года вышло в свет «Положение о пошлинах за право торговли и других промыслов», регулировавшее в империи коммерческую деятельность. Этот базовый законодательный акт определял круг ее участников и устанавливал порядок налогообложения. Логика документа определялась утверждением права всем, независимо от состояния и сословия, заниматься торговлей и промышленностью[Вольтке Г. Право торговли и промышленности в России в историческом развитии. СПб., 1905.]. Запрещение касались лишь церковнослужителей РПЦ, протестантских проповедников, низших воинских чинов. Нельзя не обратить внимание на такой пункт:

«Всем без изъятия лицам, состоящим на службе государственной или по выборам, а равно их женам и детям, дозволяется беспрепятственно получать свидетельства купеческие и промысловые. Лица эти могут вступать в подряды и поставки на общем основании, за исключением лишь тех ведомств, по которым они состоят на службе»[«Положение о пошлинах за право торговли и других промыслов». 1 января 1863 года // ПСЗ-2. №39118. Т. 38. Отд. 1. Л. 7. Разрешение о совмещении государственной службы и коммерческой деятельности просуществовало до конца 1884 года, когда было запрещено: см.: «О порядке совмещения государственной службы и участия в торговых и промышленных товариществах и компаниях, а равно в общественных и частных кредитных установлениях». 3 декабря 1884 года ].

Легко представить, к чему приводила такая разрешительная практика. Это чиновничье «эльдорадо» омрачалось только тем, что в случае банкротства коммерческого предприятия чиновник, участвовавший в нем, подлежал увольнению со службы. «Положение...» было продублировано через пару лет, в 1865 году. Разница состояла только в более обстоятельном прописывании фискального порядка, сбора сведений о торгах и промыслах, взимания недоимок и т.д. К тому же под налоговое обложение теперь попадали даже мелкие хозяйства, с количеством работающих менее 15 человек и не применяющие машинные средства, чего не предусматривал предыдущий вариант. Этот юридический документ выразил стремление правительства всемерно расширять круг участников товарно-денежных отношений, но вместе с тем давал понять, что отныне они будут функционировать в рамках строго установленных правил и на основе понятных капиталистических ориентиров, а не каких-либо иных представлений о хозяйстве.

Gard писал(а):

настолько интересно и актуально, что думаю, а не вынести это все в отдельную ветку, отцепив от " Ересей и расколов'?

Урсус , тут же кладезь всего !

ursus писал(а):

Запросто. Наташик, велишь? Как назвать?

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

...Становление внутрироссийского экономического пространства открыло – прежде всего для староверия – невиданные перспективы. Энергия раскола постепенно трансформировалась в создание огромной хозяйственной корпорации, выросшей на религиозных старообрядческих структурах. Наиболее полно ее суть и отражает понятие купеческо-крестьянский капитализм. Именно старообрядческое крестьянство преобразило гильдейское купечество России. Капитализм же дворянский, иностранный в первой половине XIX века играл незначительную роль, поэтому внутренний рынок стал экономической вотчиной раскола. Однако капитализм в купеческо-крестьянском облике преследовал свои цели. Увидев новые возможности, староверие направило все ресурсы на приспособление к чуждой ему действительности никониан. Это выразилось в общинных принципах ведения хозяйства, где институт частной собственности и конкурентные начала играли второстепенную роль.

Осознанное стремление властей развивать промышленность на принципах частной собственности и конкуренции привело на практике к возникновению хозяйственного уклада, который эти базисные основы экономики отвергал. Возникновение такой модели, имеющей мало общего с классическим капитализмом, и стало следствием специфики конфессиональной рассортировки, что и предопределило своеобразие российского капитализма как хозяйственно-управленческой системы, предназначенной для противостояния никонианскому миру.

....Российские власти, по примеру европейских соседей, стремились к расширению торгово-мануфактурного сектора экономики, связывая с ним перспективы развития. Однако фактически эти процессы протекали вне рамок правящего сословия: дворянство оставалось чуждым коммерческо-производственным делам, брезгуя заниматься ими. Поэтому подобная деятельность и стала ресурсом экономической самоорганизации тех, кто находился в государстве на периферии общественной жизни, т.е. старообрядцев. Раскол становится хозяйственным механизмом для выживания определенной конфессиональной общности. Это обстоятельство кардинально отличало российское буржуазное становление от классического западного пути. Вспомним известную мысль М. Вебера о том, что именно религиозное течение Запада – протестантизм – породило капитализм. Знаменитый социолог в исторической ретроспективе продемонстрировал, как протестантская психология формировала новые реалии, становясь источником прогресса экономики. Надо заметить, в литературе распространено мнение и о русском религиозном расколе как о факторе, имевшем примерно то же значение для развития капитализма в России, что и протестантизм для Запада. Однако, в силу специфических особенностей, о которых мы говорим, можно утверждать, что религиозное течение старообрядчества порождало не капитализм (по аналогии с Европой), а социализм. Существование в лоне никонианского государства предопределило иную организацию хозяйственной модели староверов, нацеленной на извлечение прибыли не для процветания отдельных личностей, а для содержания социальной инфраструктуры и нужд своего согласия. Общественная собственность, экономическая солидарность, а также соответствующее им управление – эти механизмы позволяли расколу аккумулировать материальные и духовные ресурсы. Именно на основе этих принципов староверы, восприняв экономические сигналы государства и окунувшись в торгово-мануфактурные реалии, приступили к строительству своего социально ориентированного хозяйства.

....Для властей такое социальное предназначение внешне сугубо капиталистической экономики в течение нескольких десятилетий оставалось малопонятным. Российские монархи – Екатерина II и Александр I, – придерживаясь просветительских идей, претворяли в жизнь европейские принципы предпринимательства, расширения пределов веротерпимости и т.д. Они были глубоко убеждены, что этот путь, успешно апробированный Западом, сформирует развитый промышленный сектор, а главное – устранит нежелательные религиозные явления, которые в новых условиях просто потеряют какую-либо актуальность. Однако, спустя полвека трудов на этой благородной ниве правительство уже Николая I вынуждено было подводить совсем иные итоги. Старообрядчество в России не только не угасло, но, вопреки прогнозам почитателей «просвещенного абсолютизма», переживало небывалый подъем. Причем довольно четко прослеживалась связь между расцветом старообрядчества и динамикой торгово-мануфактурного сектора, ставшего экономическим обеспечением бурного конфессионального роста. С середины 30-х годов XIX столетия власти с удивлением обнаружили в жизни прогрессирующего раскола черты, зримо напоминающие коммунистические идеалы общественной собственности и управления. Напомним, что такое социальное устройство как раз в то время активно популяризировали некоторые европейские мыслители. Разумеется, это обусловило пристальное внимание российского самодержавия к подобным проявлениям и на местной почве. В николаевское правление силы правопорядка приступили к тщательному наблюдению за внутренней жизнью этой религиозно-экономической корпорации. В полицейском корпусе источников того периода содержится материал об общественном характере ведения хозяйства и управления расколом. Выявленная практика всерьез беспокоила правительство: она прямо противоречила государственному монархическому строю и развитию экономики на рыночных началах.

И ответная реакция властей не заставила себя ждать. После целой эпохи терпимого отношения старообрядчество вновь подверглось тотальному наступлению, предпринятому Николаем I в духе уже подзабытых времен. Со второй половины 30-х годов XIX века постепенно, но неуклонно накладываются ограничения на деятельность крупных раскольничьих центров в Москве, а такие староверческие «мекки» общероссийского значения, как Иргиз и Керженец, под силовым давлением государства прекращают свое существование. Усилия властей концентрировались, помимо религиозной, на финансово-имущественной сфере, которая обслуживала внутренние конфессиональные потребности, а не функционировала в соответствии с буквой имперского законодательства. Правительство стремилось пресечь незаконную циркуляцию капитала и собственности староверов, ввести этот хозяйственный оборот в рамки легального правового поля и подорвать тем самым экономические опоры старой веры. Власти около двух десятков лет бились над решением данной задачи, с завидным упорством утрамбовывая раскольничье сообщество. Но принимаемые меры не давали желаемого результата, поэтому в первой половине 1850-х годов, в конце николаевского царствования, власти предприняли невиданные шаги по искоренению раскола, потрясшие и в конечном счете трансформировавшие его хозяйственные и управленческие основы.

"Грани русского раскола". А.В. Пыжиков писал(а):

...очевидно, что собственность, принадлежащая не конкретным людям, а общине через механизм выборов наставников и попечителей, не могла быть частной. Хотя для внешнего мира и государственной власти она именно такой и представлялась. Внутри же староверческой общности действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры.

...Факты подтверждают, что именно таким образом и функционировала раскольничья экономика. Обратимся, например, к знаменитому старообрядческому Иргизу с его монастырями. В финансовом отношении их основание связано с деятельностью волжского купца конца XVIII – начала XIX века В.А. Злобина, который оплачивал значительную часть расходов на их строительство и содержание. Как водится, этот староверческий благодетель взялся словно бы ниоткуда: в молодости трудился пастухом, а выучившись грамоте, стал писарем в одном из селений. Но затем некие старики, убедившись в уме и деловых качествах молодого человека, решили вывести его в люди. У него быстро появляются деньги и общие дела с князем А.А. Вяземским, тогдашним генерал-прокурором, чьи владения простирались вдоль Волги. И за несколько лет В.А. Злобин превратился в миллионера. После 1785 года, когда староверам разрешено было занимать общественные должности, он избирался головой города Волгска. Его связям и знакомствам в Петербурге, в том числе и с министрами, могли позавидовать многие. Но главным делом В.А. Злобина всегда оставался Иргиз. Благодаря его доходам в монастыри лился денежный поток, благодаря его влиянию – получались все нужные административные решения и льготы. Однако славная история злобинской семьи завершилась так же стремительно, как и началась. Сам глава скончался в 1814-м, его сын погиб годом раньше в возрасте тридцати шести лет. А внук, законный наследник громадного состояния, успел вкусить столичной жизни и не пожелал приобщиться к вере своих предков. В результате после смерти жены В.А. Злобина – ревностной староверки, похороненной в одном из Иргизских монастырей, состояние семьи незаметно растворилось. Нерадивый внук получил в наследство от знаменитого деда какую-то деревянную чернильницу, несколько книг и поступил на службу в Петербурге – чиновником архива министерства иностранных дел[ Леопольдов А. Биография Волгского именитого гражданина Василия Алексеевича Злобина. Саратов. 1871. ].

...Общинный характер собственности отчетливо просматривается в завещаниях староверов. Независимо от занимаемого положения раскольники с легкостью отдавали имеющуюся у них собственность и капиталы в распоряжение общин, а не законным с точки зрения правительства наследникам. Например, богатый купец Ф. Рахманов один миллион рублей отписал монастырю в Белокринице и на помощь бедным, другая же часть его капитала оказалась в распоряжении купца-единоверца К.Т. Солдатенкова, предусмотрительно введенного в число душеприказчиков, положив начало его богатству; в результате деньги продолжали работать под прежним контролем[Ливанов Ф.В. Раскольники и острожники. СПб., 1868.]. Иногда власти опротестовывали передачу собственности и средств, незаконную с точки зрения гражданского законодательства. Так, было признано не имеющим юридической силы завещание московской купчихи Капустиной о передаче дома и земли в пользу Рогожского кладбища после смерти ее мужа и сестры. Это решение вызвало бурную реакцию властей, которые запретили передавать имущество указанному адресату и распорядились отдать его только законным наследникам. Московский военный генерал-губернатор князь Д. Голицын указал по этому поводу:

«...Сие совершенно справедливо... и может быть полезно не только в настоящем, но и во многих других подобных случаях, и быть некоторым способом к обузданию раскола»[«О завещании московской купчихи Капустиной в пользу Рогожского старообрядческого богодельного дома». 28 сентября 1837 года].

В Петербурге по духовному завещанию купца Долгова принадлежащие ему дома передавались Выголексинскому общежительству. Власти и здесь вмешались в ситуацию, обеспечив передачу имущества умершего его юридическим наследникам; буква закона была соблюдена: все досталось законной наследнице – купчихе Голашевской. Однако вскоре выяснилось, что она является владелицей лишь номинально, реальный же собственник – все та же Выголексинская община, на нужды которой и идут доходы этой купчихи[ Собрание постановлений МВД по части раскола. СПб., 1875. ].

...Такое отношение к перемещению капиталов и собственности в рамках старообрядческой общности вполне объяснимо. Ведь эти процессы определялись сугубо внутренней конфессиональной логикой, тогда как из официального правового поля государства они выпадали.

Такими многообразными способами и перераспределялись финансовые потоки староверов, которые затем использовались на разных предпринимательских уровнях купеческо-крестьянского капитализма. Проиллюстрируем это на столь любимом историками семействе Рябушинских, точнее – на одном факте, сыгравшем ключевую роль в их восхождении. Основатель династии Михаил Рябушинский перешел в раскол из православия в 1820 году женившись на старообрядке (и сменив фамилию со Стекольщикова на Рябушинского). До этого он подвизался обычным мелким розничным торговцем, но благодаря коммерческим задаткам в новой среде получил более серьезную торговлю, став купцом третьей гильдии. В 1843 году произошло важное событие: супруги Рябушинские устроили брак своего сына Павла с А.С. Фоминой. Она была внучкой священника И.М. Ястребова – одного из самых влиятельных деятелей Рогожского кладбища, где ничего не происходило без его благословения. Доступ к денежным ресурсам сделал свое дело: уже через три года у Рябушинских появилась крупная фабрика с новейшим по тем временам оборудованием, и это позволило им подняться на вершины предпринимательства Москвы. Ко времени кончины основателя династии (1859) его капитал превышал 2 млн рублей[Торговое и промышленное дело Рябушинских. М 1913.]. Как тут не согласиться с мнением, что:

«многие из главных московских капиталистов получили капиталы, положившие основание их богатству, из кассы раскольничьей общины»[ Андреев В.В. Раскол и его значение в русской народной истории. СПб., 1870.].

Разумеется, подобная циркуляция денежных средств не могла быть отражена в каких-либо официальных статистических отчетах. Но о том, что дело обстояло именно таким образом, косвенно свидетельствуют собираемые властями данные о действующих мануфактурах. В этих материалах обращает на себя внимание формулировка: фабрика «заведена собственным капиталом без получения от казны впомощения»; в просмотренном нами перечне, включающем более сотни предприятий московского региона, она встречается практически в 80% записей[Ведомость, учиненная в Мануфактур-Конторе о московских фабрикантах].

Подобные источники финансирования крестьянско-купеческого капитализма были распространены повсеместно. О них дают представление записки Д.П. Шелехова, который в дореформенные годы путешествовал по старообрядческому Владимирскому краю. В одной сельской местности, в 16 верстах от г. Гороховца, Шелехов столкнулся с «русскими Ротшильдами», банкирами здешних мест. Братья Большаковы располагали капиталом в несколько сот тысяч рублей, ссужая их промышленникам и торговцам прямо на месте их работы. Передача купцам и крестьянам денег – порой немалых – происходила без оформления какой-либо документации: на веру, по совести. Летом оба брата выезжали в Саратовскую, Астраханскую губернии для размещения там займов. Удивление автора записок не знало границ, когда при нем какому-то мужику в тулупе выдали 5 тысяч рублей с устным условием возврата денег через полгода. Опасения в вероятном обмане, высказанные им как разумным человеком, были отвергнуты. По утверждению кредиторов, такого не могло произойти, поскольку все не только хорошо знакомы, но и дорожат взаимными отношениями. К тому же о делах друг друга каждый неплохо осведомлен, и обмануть здесь удастся лишь один раз, после чего уже и «глаз не показывай и не живи на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел». Д.П. Шелехов заключает:

«Вот вам русская биржа и маклерство!. Господа писатели о финансах и кредите! В совести ищите основание кредита, доверия, народной совестью и честыо поднимайте доверие и кредит, о которых так много нынче говорят и пишут ученые по уму, но без участия сердца и опыта»[Шелехов Д.П. Путешествия по русским проселочным дорогам. СПб., 1842.].

А. В. Пыжиков "Корни сталинского большевизма" писал(а):

Характеризуя староверческие якобы капиталистические хозяйства, следует обратить внимание на отношения, существовавшие внутри них. Восприятие их как общинной, а не частной, конкретно чей-то, собственности прослеживается не только у тех, кому было поручено управлять ею, но и у рядовых единоверцев, работавших на производствах. Своеобразные отношения между рабочими и хозяевами фиксировали внимательные наблюдатели. Православный священник И. Беллюстин, публиковавший заметки о старообрядчестве, описывал посещение сапожного производства в большом (в несколько тысяч человек) раскольничьем селении Кимры Тверской губернии. Староверы образовывали здесь артели по 30–60 работников, которые не только обладали правом голоса по самым разным вопросам, но и могли подчинить своему мнению «хозяина» производства. И. Беллюстин оказался, например, свидетелем горячих споров в артели о вере:

«…Тут нет ничего похожего на обыкновенные отношения между хозяином и его работником; речью заправляют, ничем и никем не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки из целой артели; они же вершат и иные поднятые вопросы».

Хозяин в спорных случаях оказывался перед серьезным выбором: или подчиниться артели, а между артелями в селении существовала подлинная солидарность, или встать в разлад с нею, т. е. с целым обществом. Неудивительно, что, как правило, хозяин предпочитал первое, поскольку каждый, независимо от рода занятий и своей роли, был крепко вплетен в этот социальный организм.

Подобные отношения между работниками и хозяевами существовали и на появляющихся крупных мануфактурах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830-1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Имена их владельцев – Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и другие – были широко известны в центральной России. Заметим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной единицей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хозяином», получала заработанное, т. е. оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни[Нефедов Ф.Д. Наши фабрики: Повести и рассказы. Т. 1. – М., 1937.]. В таких условиях сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далекий от обычного работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. Серьезно изучавшие дореформенную мануфактурную Россию, замечали: если высший класс с завистью, но без уважения относится к этим капиталистам из крестьян, то «чернь… богатство их считает своим достоянием, выманивая его по частям посредством ловкости и хитрости»[Вавилов И. Беседы русского купца о торговле в 2-х частях. Ч. 1. – СПб., 1846.]. Это порождало разговоры о том, что фабрика портит народ, что под ее влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Официальные власти усматривали здесь криминализацию взаимоотношений, недоумевая, как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой самоуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту черту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы «фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, не безропотно переносящих произвол и эксплуатацию»[ Козьмин Б. П. Рабочее движение в России до революции 1905 года. – М., 1925.].

А.В. Пыжиков "Корни сталинского большевизма" писал(а):

Устройство Выговской общины дает представление о хозяйственной и управленческой организации старообрядцев, действовавшей в России. Со второй половины XVIII века в рамках такой модели раскол превращается в прогрессирующую экономическую корпорацию в купеческо-крестьянском облике. Уже в 1770-х годах, в правление Екатерины II, происходит легализация староверия посредством оформления его новых крупных центров в Москве и Поволжье. Выйдя из-за границы, из лесов и подполья, старая вера начала заполнять российские просторы, преобразуя их своей хозяйственной инициативой. Специфика старообрядческой экономики не осталась незамеченной для наблюдателей той эпохи. Еще в 1780-х годах князь М. М. Щербатов, говоря о староверах, подчеркивал, что все они «упражняются в торговле и ремеслах», демонстрируя большую взаимопомощь и «обещая всякую ссуду и вспомоществование от их братьев раскольников; и через сие великое число к себе привлекают»[37]. В первой половине XIX столетия эти черты вызывают уже серьезные опасения. Как например, у московского митрополита Филарета, прямо объяснявшего распространение раскола существованием в нем общественной собственности, которая, будучи его твердою опорой, «скрывается под видом частной»[Мысли и предположения митрополита Филарета о средствах по уменьшению расколов» // Собрание мнений и отзывов Филарета по учебным и церковно-государственным вопросам. Т. 2. – СПб., 1885. С. 366.]. К тому же раскольничьи наставники, проживающие не где-нибудь, а в столице на Охте (имелся в виду П. Онуфриев – Любопытный), в своих сочинениях открыто «проповедуют демократию и республику»[«Донесение митрополита Филарета Св. Синоду с отзывом о рукописях московского раскольника, мещанина Леонтия Круглоумова 5-10 ноября 1841 года» // Т. Доп. – М., 1887. С. 90.]. По убеждению знаменитого архиерея господствовавшей церкви, это доказывает, что раскол стал особой сферой, «в которой над иерархическим господствует демократическое начало. Обыкновенно несколько самовольно выбранных или самозваных попечителей или старшин, управляют священниками, доходами и делами раскольничьего общества…Сообразно ли с политикою монархической усиливать сие демократическое направление?» – вопрошал митрополит Филарет.

С ним нельзя не согласиться, очевидно, что собственность, принадлежащая не конкретным людям, а общине через механизм выборов наставников и попечителей, не могла быть частной. Хотя для внешнего мира и государственной власти она именно такой и представлялась. Внутри же староверческой общности действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры. Как отмечал один из полицейских чиновников, изучавших раскол:

«Закон этот глубокая тайна только агитаторов (т. е. наставников – авт.) но она проявляется в завещаниях богачей, отказывающих миллионы агитаторам на милостыни, и в готовности всех секторов разделить друг с другом все, если у них одна вера».[41]

Принцип «твоя собственность есть собственность твоей веры» прослеживается и в хозяйственном укладе Преображенского кладбища в Москве. В распоряжении исследователей находятся донесения полицейских агентов, расследовавших деятельность московских старообрядцев во второй половине сороковых годов XIX века[ Эти материалы из бумаг И. П. Липранди были опубликованы А. А. Титовым в ряде выпусков «Чтений в Обществе истории и древностей российских» под названием «Дневные дозорные записи о московских раскольниках» // Чтения в Обществе истории и древностей российских. – М., 1885.]. Для внешнего мира это было место, где располагались погосты с богадельнями, приютами и больницей. На самом же деле «кладбище» служило финансовой артерией беспоповцев федосеевского согласия. По наблюдениям МВД, касса «кладбища» помещалась в тайниках под комнатами федосеевского наставника С. Козьмина[43]. В них хранились общинные капиталы, направляемые по решению наставников и попечителей на открытие или расширение различных коммерческих дел. Единоверцам предоставлялось право пользоваться ссудами из общинной кассы, причем кредит предусматривался беспроцентный, допускались и безвозвратные займы. Именно с этой помощью образовалось огромное количество торгов и производств[Васильев В. Организация и самоуправление Федосеевской общины на Преображенском кладбище в Москве // Христианское чтение. 1887.]. Однако возвратить взятое из кладбищенской казны и стать полноправным хозяином своего дела, т. е. попросту откупиться, не представлялось возможным. Можно было лишь отдать предприятие, запущенное на общинные деньги. Как известно, многие беспоповцы-федосеевецы не признавали брака, а значит, наследственное право не играло здесь роли, что усиливало общинное начало хозяйств. Воспитанниками Преображенского приюта были незаконнорожденные дети богатых купцов из разных регионов страны. Капиталами их отцов в конечном счете распоряжались выборные наставники и попечители Преображенского кладбища.

Любопытно и наблюдение полиции за торговыми оборотами купцов Первопрестольной: оно показало, что перед Пасхой, когда фабриканты распускали рабочих по домам, то почти все владельцы православного исповедания постоянно прибегали к займам для проведения необходимых расчетов. Однако купечество из кладбищенских прихожан никогда не нуждалось в деньгах: в их распоряжении была общинная касса[ Дневные дозорные записи о московских раскольниках за 1846 год // Чтения в обществе истории и древностей российских. – М., 1892.]. Все попытки выяснить хотя бы приблизительные объемы средств, которые циркулировали на Преображенском кладбище, ни к чему не приводили. Как утверждала полиция, немногие, кроме наставников и попечителей, осведомлены о реальном обороте общественных капиталов этого богадельного дома, а исчисление его доходов «едва ли может быть когда сделано при всех стараниях лиц, правительством назначаемых наблюдать за кладбищем». Исследователи, изучавшие раскол, отмечали, что практически до середины XIX века Преображенская федосеевская община «была настолько многочисленнее, богаче и влиятельнее Рогожской, что развитие московского старообрядчества происходит под значительно большим влиянием федосеевцев или поморцев, а само Преображенское кладбище, как обычно эту общину называли, совсем затмевало своей славой Рогожское»[48].

...Одно из первых общежительств старообрядцев на реке Выг образовалось в 1694 году в глуши непроходимых лесов. В первое время ни о каком расширенном воспроизводстве не могло быть и речи – на кону стояло физическое выживание беглецов. Но, переселяясь, старообрядцы не изобретали новый хозяйственный уклад, наоборот, и это чрезвычайно важно, «староверчество крепило и консервировало уже давно и хорошо знакомые обычаи и традиции, поддерживало и охраняло привычные формы жизни и ведения хозяйства, и оттого было близко и понятно духу крестьянства». Трудовые усилия выговцев быстро принесли плоды: уже к концу XVII века в глухих лесах были распаханы значительные земельные площади, построены мельницы, заведены огороды, разведён скот, развивались рукоделие и ремесленничество. К 1730-м годам выговцы могли похвастаться кирпичным, кожевенным, лесопильным производством, пристанью Пигматка на Онежском озере, собственными деревянными судами, развитой торговлей зерном, рыбой, мехами, маслом, причём не только с близлежащими Архангельском и Рыбинском, но и с Москвой, Нижним Новгородом, Петербургом.

Экономическая автаркия Выга и других старообрядческих поселений снова не была чем-то необычным: средневековые крестьянские общины и монастыри считали самообеспечение чем-то само собой разумеющимся. Разделение труда практиковалось, но не столько в отношениях с внешним миром, сколько внутри сообществ.

Вряд ли кто-то может представить себе ситуацию, когда, к примеру, гонимые властью выговские старообрядцы пожаловали к абстрактному откупщику с просьбой дать разрешение на торговлю или на занятие ремеслом. Напротив, старообрядческая коммерция часто велась под вымышленными именами, полулегально и обязательно скреплялась рекомендациями, ручательствами. .... За два с половиной века Раскола старообрядческие сообщества привыкли руководствоваться собственными понятийными уложениями. В этом их сходство как с секретными службами, так и с организованной преступностью.

В старообрядческих общежительствах создавались школы писарей, певцов и иконописцев, что объяснялось не только потребностью в просвещении будущих поколений, но и желанием сохранить мировоззренческие традиции предков. Позднее эта самодеятельная форма образования привела к появлению движения начётчиков («русской мужичьей аристократии», по выражению Владимира Рябушинского), готовившихся для полемических состязаний с адептами официальной веры. Как видно, надежд на скорое разрешение русского мировоззренческого конфликта у старообрядцев не было.

....На какие средства ковались старообрядческие хозяйственные успехи? В современных исследованиях закрепилась подслеповатая точка зрения, будто основным источником стартовых старообрядческих капиталов «как правило, являлась торговля хлебом, лесом, мясом, продовольственными и мануфактурными товарами». Так оно в общем и целом и было, но только «в общем и целом». Специальная и художественная литература пестрит свидетельствами совсем иного рода: стартовые капиталы формировались далеко не всегда законными способами, например фальшивомонетничеством.

...Вырученные средства шли на поддержание и развитие старообрядческих сообществ и поступали в общий котёл, говоря по-современному, общак, общинную кассу. Функции общаков были обширными, и это не только народный кредит, то есть беспроцентное, беззалоговое и даже невозвратное кредитование (субсидирование) новых проектов. Общаки выступали финансовой скрепой, материальным связующим звеном между членами общины, своеобразным страховым фондом для всех её участников.

Деньги из общаков выделялись при наступлении в жизни кого-нибудь из старообрядцев неблагоприятных событий: непреднамеренных убытков, пожара, смерти родственников. Средства предоставлялись для приобретения необходимого общине как производственного, так и недвижимого имущества. Наконец, общие фонды расходовались на незаконные в глазах государства, но опять же легитимные в глазах старообрядцев действия, например подкуп чиновников.

Важное обстоятельство, косвенно способствовавшее укоренению в русском менталитете (отнюдь не только старообрядческом) «общакового» финансового института. Первые банки появились в России лишь в 1769 году. Вновь образованные кредитные учреждения имели государственный статус, к тому же кредитовали исключительно дворянство. Негосударственные, точнее, «квазигосударственные» банки появились в России только в 1860-х: первым таким учреждением в 1862 году стало Санкт-Петербургское общество взаимного кредита, а первым полноценным акционерным банком – Санкт-Петербургский частный коммерческий банк, устав которого Александр II утвердил 28 июля 1864 года лично.

Теперь сравним: первый банк в мире – BancodiSanGiorgio – был основан в Генуе в 1407 году, а самый старый банк, работающий по сей день, – MontedeiPaschidiSiena – в Сиене в 1472 году. Причём спецификой второго банка было развитие ремесленничества и торговли через выдачу небольших кредитов за умеренную плату. Так что выбора, где хранить сбережения, а тем более кредитоваться, у старообрядцев не было. Как, впрочем, и у других «неблагородных», но веропослушных слоёв русского социума – средства на новые предприятия брались из общинных хранилищ, занимались у родственников и знакомых, добывались другими способами.

Недостатка желающих помочь не было – древнерусский краудфандинг под названием «шапка по кругу» позволял собрать нужные средства достаточно споро. Удивительно, почему в нынешних условиях предприниматели игнорируют этот испытанный временем механизм привлечения капиталов. Тем более когда под рукой горизонтальные сетевые сообщества, а современные банки, как и прежде, заинтересованы в сотрудничестве, в первую очередь с «элитой» – компаниями, располагающими бюджетным финансированием или гарантированным сбытом.

Средства общаков вкладывались не только в новые предприятия. Большое значение общие кассы приобрели после отмены крепостного права и появившейся у крестьян возможности выкупа земель. Так, за первые десять лет функционирования специально созданного в 1882 году для подобных операций Крестьянского поземельного банка размеры земельных наделов, приобретённых с его помощью, в среднем увеличивались на 0,12% в год. Однако крестьянское землевладение, благодаря общаковому капиталу, ежегодно возрастало темпами в 2,5 раза быстрее.

Н.Я. Аристов "По поводу новых изданий о расколе" писал(а):

Ихъ проповѣдь была направлена именно противъ тѣхъ злоупотребленiй, отъ которыхъ страдалъ въ то время русскiй человѣкъ и въ судѣ, и въ быту житейскомъ, и по части торговой. Народъ чувствовалъ, что слова раскольника дышатъ правдой: все, о чемъ онъ такъ горячо разсуждаетъ, крестьянину бросается въ глаза чуть не каждый день, – и онъ увлекался обѣщанiями спасти свою душу и избавиться отъ тягостей жизни. Вотъ почему ученiе раскольниковъ такъ широко обхватило русскiй народъ. Съ другой стороны, ихъ согласiя и общины были открыты для всѣхъ желающихъ и преслѣдуемыхъ закономъ; тамъ каждаго принимали какъ преслѣдуемаго антихристомъ, какъ несчастнаго страдальца. Въ общинахъ раскольниковъ находили прiютъ и бѣглый солдатъ, и растриженный попъ, и пьяница-монахъ, и колодникъ, ускользнувшiй изъ острога, и подъячiй, и бѣжавшiй крестьянинъ отъ рекрутчины. Какъ ни далеко отдѣлялись разныя согласiя другъ отъ друга пространствомъ, но они имѣли постоянныя сношенiя; одно общество посылало къ другому своихъ выборныхъ представителей, писало посланiя и увѣщанiя въ случаѣ нужды, сносилось съ заграничными раскольниками; изъ выборныхъ составлялись соборы, на которыхъ разсуждали о ученiи или нововведенiяхъ, о мѣрахъ противодѣйствiя напору силы и т. п. Одно общество предупреждало и извѣщало другое въ случаѣ опасности, сообщало новости, интересныя для братства. Въ критическихъ случаяхъ они дѣйствовали различными происками, имѣли самыхъ вѣрныхъ агентовъ въ Москвѣ и Петербургѣ и большiя связи, сыпали деньгами, гдѣ слѣдуетъ, изъ общественнаго капитала, который всегда былъ очень значителенъ: напримѣръ у рогожскаго кладбища онъ простирался до 12 мильоновъ. Неговоря о мелкихъ чиновникахъ, губернаторы и сильные мiра сего были въ ихъ рукахъ. И нужно удивляться практической мудрости и здравому смыслу этихъ простыхъ русскихъ темныхъ людей, какъ они хорошо знали слабыя стороны и умѣли водить за носъ просвѣщенныхъ особъ, сразу отгадывая, какъ подъѣхать къ нимъ и сварить съ ними пиво. Они говорятъ о себѣ въ этомъ случаѣ, что нельзя же обойтись безъ столкновенiй съ властями, и мы дескать подражаемъ Никодиму – днемъ бываемъ въ жидовскомъ сонмищѣ, синедрiонѣ и въ синагогахъ съ фарисеями и книжниками, а ночью бесѣдуемъ съ учениками христовыми и съ самимъ Господомъ; такъ какъ за правду насидишься въ острогѣ, до конца разоришься по хозяйству и промысламъ, то беремъ иногда грѣхъ на душу – помалчиваемъ о правдѣ, и каемся въ этомъ въ общемъ собранiи вѣрныхъ. Когда же не удаются имъ попытки, то эти Никодимы смѣло возстаютъ противъ власти, открыто сопротивляются распоряженiямъ и твердо отстаиваютъ свои убѣжденiя, – и тутъ ужь не помогутъ никакiя увѣщанiя, угрозы и обѣщанiя. И чѣмъ больше употребляли противъ нихъ строгости, тѣмъ сильнѣе они отстаивали свои права.
Общины раскольническiя поставлены такъ, что и послѣднiй бѣднякъ имѣетъ въ ней голосъ; они руководствуются общимъ приговоромъ въ сомнительныхъ и судебныхъ дѣлахъ, а чаще всего чрезъ выборныхъ. Эти лица прiобрѣтаютъ свое нравственное влiянiе не протекцiей, авторитетомъ или родовымъ преимуществомъ, но личными качествами, подвигами, трудами и заслугами. Этимъ выборнымъ общество повинуется охотно и безпрекословно, не изъ страха и боязни наказанiй, но по убѣжденiю въ добросовѣстности ихъ дѣйствiй, въ безкорыстныхъ стремленiяхъ ради общественной пользы. Они руководятъ въ обществѣ судомъ и расправой, и ихъ приговоры никто не осмѣливается нарушить, и рѣдкiй раскольникъ прибѣгалъ къ правительственному суду: онъ хорошо зналъ его проволочки, его дороговизну и безжизненность. Раскольники имѣютъ такого рода правило: "аще кто пойдетъ подъ иновѣрный судъ о всякихъ мiрскихъ междорѣчiй, а христiанскiй судъ презирая, таковаго отъ христiанства отлучить." (Изв. о раск. Iоан., ч. 2, стр. 50). Часто собираются они мiромъ-соборомъ потолковать объ обстоятельствахъ, имѣющихъ влiянiе на ихъ самобытную жизнь, о торговыхъ и промышленыхъ предпрiятiяхъ, объ устройствѣ порядка въ общинѣ, о распространенiи старой вѣры и т. п. Они знаютъ, что умъ хорошо, а два лучше, и результатомъ этихъ общихъ сходокъ является какое-нибудь полезное заведенiе вродѣ училища или богадѣльни. Они всегда поддерживаютъ своихъ собратiй, помогаютъ въ случаѣ неудачи изъ общественной казны, а богатые даютъ капиталы для оборотовъ людямъ промышленымъ, крестьянамъ доставляютъ работу за отличную плату, и они трудятся добросовѣстно и усердно; хозяинъ кормитъ рабочихъ исправно, и самъ часто обѣдаетъ съ ними, разсуждая о дѣлѣ и выслушивая замѣчанiя мастеровыхъ. Подвергшагося суду и попавшагося чиновнику крестьянина-раскольника собратья не выдадутъ: они похлопочутъ за него, защитятъ и выкупятъ. Отъ этой общинной связи, между раскольниками почти вовсе нѣтъ бѣдняковъ, которыхъ такъ много между православными. О честности въ дѣлахъ между раскольниками и говорить нечего.

"Грани русского раскола". А.В. Пыжиков писал(а):

Сопоставление развития купеческо-крестьянского капитализма и распространения старообрядчества подводит к мысли о том, что это не изолированные, а взаимоувязанные процессы. Русское крестьянство и выходцы из него – купцы всех трех гильдий – представляли народную среду с присущими ей традициями, бытом, языком. Объединительным началом выступала старая вера, являвшаяся своего рода идентификатором данного народного социума – главной силы торгово-промышленного развития в дореформенный период. Сравним свидетельства двух ключевых правительственных ведомств – финансов и внутренних дел, касающиеся Москвы. Из заключений МВД следовало, что раскол «соединяется преимущественно по оконечностям города», где оседают массы староверов, половина из которых пришлые[]. А вот обращение московского гражданского губернатора в Министерство финансов (март 1845 года). Он пишет о превращении Москвы в крупнейший чисто мануфактурный центр, объясняя это в первую очередь тем, что:

«многие фабрики по недостатку у нас в людях, сведущих по сей части, и самим способом сбыта произведений нигде в другом месте, кроме окрестностей столицы, существовать не могут»[365].

Оба эти высказывания убедительно иллюстрируют, какой же именно капитализм с конфессиональной точки зрения преобладал в крупнейшем фабричном центре империи. Для нас представляет интерес и такое наблюдение полиции: известный капиталист-беспоповец Е. Морозов (старший сын основателя династии Саввы Морозова) задался целью увековечить между раскольниками свое имя, присвоив его новому толку – морозовскому. Для этого он развернул пропаганду собственной персоны как защитника староверия, причем не где-нибудь, а по фабрикам и промышленным заведениям Москвы и Московской губернии, что указывает, где концентрировались раскольничьи гнезда[Записка д.с.с. Игнатьева министру внутренних дел Д.Г. Бибикову «О современном положении раскола безпопвщинской секты в Москве и ее окрестностях». 19 июня 1854 года]. Добавим, что в Москве старообрядцами являлось подавляющее большинство фабрикантов: из семнадцати крупных предприятий Лефортовской стороны всего лишь два принадлежали никонианам.[ Рустик О. Старообрядческое Преображенское кладбище (как накоплялись капиталы в Москве) // Борьба классов. 1934. № 7-8.]

Заметим, что ключевая роль староверия в формировании российского капитализма отчетливо прослеживается и в региональных материалах. Так, на Украине раскольники заметно выделялись своей предприимчивостью среди местного населения. Известный российский статистик К.И. Арсеньев замечал:

«Пользуясь дозволением Екатерины II, раскольники поселились на Черниговских равнинах, внеся в Малороссию новую жизнь, своей деятельностью, трудолюбием далеко опередили малороссиян в промышленности...
Их посады наиболее зажиточные»[368].

И действительно: например, в Каменец-Подольской губернии на 10 тысяч раскольников приходилось 200 человек купцов, а между мещанами и крестьянами господствующей церкви не имелось ни одного[Витковский Г. О раскольниках в Подольской губернии // Отечественные записки. 1862. №5.]. Немецкий ученый барон А. Гакстгаузен, путешествовавший в 1843 году по ряду российских регионов, писал, что большая часть виденных им фабрик создана бывшими русскими крестьянами, не умевшими писать и читать. Среди этих вышедших из низов предпринимателей распространенно староверчество, при этом «между ними совсем нет дворян, как нет ни ученых, ни теологов».

...Ярко выраженное староверческое лицо крестьянско-купеческого капитализма конца XVIII и первой половины XIX века вызывало в царской России неоднозначное отношение. Многие обращали внимание на своеобразие его истоков, или, говоря иначе, на особенности первоначального накопления. В купеческо-крестьянской экономике все процессы протекали настолько стремительно, что возникал вопрос: уместно ли в данном случае вообще говорить об этом -характерном для классического капитализма – этапе. Данное обстоятельство подметил А.Н. Островский в своих «Записках замоскворецкого жителя» (1846). Его рассказ об одном купце-раскольнике начинается таким образом:

«Как он сделался богатым, этого решительно никто не знает. Самсон Савич, по замоскворецким преданиям, был простым набойщиком в то время, как начали заводиться у нас ситцевые фабрики; и вот в несколько лет он миллионщик».

Подобные примеры в российской действительности – правило, а не исключение. Знакомясь с историями успешных предпринимательских родов, мы сталкиваемся с одним и тем же явлением: большие средства внезапно оказывались в распоряжении людей, ранее занимавшихся разве что мелкой торгово-кустарной деятельностью. Невольно создается впечатление, что купцами и промышленниками становились случайные люди, волею судеб в мгновение ока оказавшиеся обладателями целых состояний. Неудивительно, что на столь благоприятной почве расцвели легенды о криминальном происхождении крестьянско-купеческого капитализма.

...Мнение о криминальных причинах стремительного обогащения вчерашних крестьян из староверов прочно утвердилось в России. Так, князь В.П. Мещерский, описывая наследнику Александру Александровичу (будущему императору Александру III) свои поездки по стране, сообщил о распространенном среди староверов производстве фальшивых денег, которые сбывались на Нижегородской ярмарке. Он рассказал, в частности, что происхождение богатства от подделки ассигнаций предание приписывает:

«знаменитому дому Морозовых, ныне владеющих громадными бумагопрядильнями...

Савва Морозов, глава этого дома, недавно умерший, вышел из Гуслиц и был там простым ткачом и вдруг стал со дня на день владельцем значительного капитала»[Письма В.П. Мещерского цесаревичу Александру Александровичу // Вестник церковной истории. 2006. №2.].

В литературе дореволюционного периода о подобных аферах раскольников повествовалось как о не вызывающих сомнения фактах. Например, близкий к славянофилам А.С. Ушаков в книге «Наше купечество и торговля с серьезной и карикатурной стороны» (1865-1867) писал, что в тридцатых-сороковых годах XIX века много незаметного народу «выходило в люди» из уездных городов, сел и посадов. В том числе и из старообрядческих районов, где:

«с доморощенными станками для фальшивых ассигнаций и вырастающими с помощью их бумагопрядильнями, так скоро и споро ковались русские купеческие капиталы».

...Для того чтобы описать староверческую модель капитализма в целом, необходимо проследить, как же на самом деле происходило становление раскольничьих хозяйств. На наш взгляд, криминальные версии, какими бы увлекательными они ни казались, несостоятельны. Более оправданной и убедительной кажется иная точка зрения: староверческий капитализм основан на общинном кредите, о чем свидетельствуют исследователи, обстоятельно изучавшие экономику староверия[ Шахназаров О.Л. Отношение к собственности у старообрядцев // Вопросы истории. 2004. №4.]. Неслучайно религиозные воззрения раскола признали душеспасительной такую торгово-производственную деятельность, которая направлена на сохранение веры и поддержание единоверцев. Достижение этих целей являлось совместным делом, когда каждый вносил свой вклад в общие усилия. Общинный подход в экономике наиболее полно выражал духовно-нравственные ценности, лежащие в основе жизнедеятельности староверия. Конечно, этот подход не исключает возможности возникновения криминальных элементов, но определяющую роль они никак не могли играть.

"Грани русского раскола". А.В. Пыжиков писал(а):

Староверческая модель капитализма

...В отношении к расколу Екатерина II следовала за двумя своими предшественниками по трону. Она активно продолжила политику по возвращению бывших подданных, тем более что негативные последствия миграции предыдущих десятилетий, имевшей и религиозную подоплеку, ни у кого не вызывали сомнений. По полученным правительством данным, к началу 60-х годов XVIII века в Польше и Турции, например, проживало не менее 1,5 млн бывших российских подданных и их потомков – это только мужского пола[Челобитная, поданная в Правительствующий Сенат, вышедшего из Польши доропецкого купца Мирона Плотникова. Март 1762 года]. Наиболее ранним и значимым на этом пути законодательным актом можно считать Манифест от 4 декабря 1762 года – о позволении всем иностранцам (кроме евреев) селиться в России. Особенно же он был обращен к бывшим подданным – к ним, помимо прочего, адресовалось материнское увещевание[ Манифест «О позволении иностранцам, кроме жидов, выходить и селиться в России и о свободном возвращении в свое отечество русских людей, бежавших за границу»]. О том, что авторы манифеста рассчитывали на возврат прежде всего беглых россиян, красноречиво свидетельствует изданный спустя десять дней специальный указ – о позволении старообрядцам не просто приходить в отечество и селиться в «порожних отдаленных местах», но располагаться в губерниях Центра и Поволжья, перечисленных в реестре. Причем текст указа был практически идентичен формулировкам манифеста. А через месяц с небольшим это предложение продублировал еще один указ, но уже с существенным дополнением: раскольники могут поселяться вообще где угодно, обид им чинить никто не посмеет[Указ «О распоряжениях по поселению выходящих из Польши беглых раскольников и об отпуске их без обид и удержания в те места, кто куда для поселения идти пожелает». 20 января 1763 года]. Все эти призывы сопровождались обещаниями различных льгот, освобождением от податей и работ в течение шести лет. Вместе с тем власть показала, что ее благорасположение имеет четкие пределы: оно распространялось исключительно на тех, кто самовольно покинул страну до опубликования Манифеста; если же это произошло после 4 декабря 1762 года, беглецов ожидали суровые преследования[«О распространении силы Манифеста от 4 декабря 1762 года на тех только, кто до состояния оного Манифеста из отечества своего самовольно отлучились». 5 марта 1764].

Екатерина II сумела постепенно осуществить то, чего с 1755 года начинали добиваться ее предшественники. Мы имеем немало свидетельств о том, как утверждалась терпимость по отношению к расколу. Прежде всего, власти перестали игнорировать конкретные жалобы староверов. Так, были наказаны православный священник и дьяк, силою принуждавшие одного раскольника поклоняться иконе; тот, сопротивляясь, вышиб образ из их рук. Рассмотрев инцидент, Синод признал, что дерзость произошла не по вине раскольника, а из-за неправильных действий служителей господствовавшей церкви. Их подвергли наказанию, дабы, «на них смотря, другие впредь от таковых неприличных поступков остерегаться могли»[Собрание постановлений по части раскола, состоявшихся по ведомству Св. Синода в 2-х томах. Т. 1. СПб., 1860.]. Была также удовлетворена жалоба записных раскольников одной из слобод Москвы по поводу хождения православных священников по их домам со святой водой. С означенных «пропагандистов» взяли подписку: записных раскольников более не тревожить, – а для лучшего усвоения этого обязательства сослали на месяц в монастырь[там же]. Уже в 1763 году власти, демонстрируя прекращение преследований, решили закрыть Раскольничью контору, занимавшуюся вероисповедными делами. Староверы перешли в юрисдикцию обычных судов, к которым относились все, находящиеся в подушном окладе[«О закрытии Раскольничьей конторы». 15 декабря 1763 года].

Примечательно, что прекращение гонений на раскол совпадает с началом отстранения от архиерейских должностей выходцев из Киевской духовной школы, которым со времен Петра I фактически принадлежала монополия на епископские кафедры в России. Со второй половины 1750-х годов постепенно происходит их замена на великорусских архиереев. Иерархия стала наполняться людьми, психологически более пригодными для нового экономического и просветительского курса властей[Апогеем вытеснения южнорусских архиереев стало громкое дело митрополита Арсения Мациевича, являвшегося выпускником Киевской академии. Он фактически бросил вызов Екатерине II, протестуя против изъятия церковных имуществ государством. Последним из киевлян среди высшего состава РПЦ был Архиепископ Московский Амвросий (Зертис Каменский), шляхтич по мысли и образу жизни. В 1771 году он был убит во время чумного бунта в Москве.

См.: Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. Т. 2. М., 2000.]. Меняющееся отношение к расколу не могло остаться незамеченным: староверы, как свидетельствуют архивные документы, потянулись обратно. Например, по донесению одного из гвардейских офицеров, в крепость Св. Елисаветы прибыли поверенные от беглых некрасовцев численностью 70 тысяч дворов с просьбой предоставить им поселение на родине. Причем капитан сообщал, что они «просили горькими слезами, обливая мои ноги, заклиная меня Богом, чтобы я представил, дабы они могли возвратиться в любезное свое отечество»[ Доношение лейб-гвардии Измайловского полка капитана А. Грузинского, полученного в Коллегии иностранных дел. 18 сентября 1763 года ].

И правительство явно не собиралось останавливаться на достигнутом, настойчиво продолжая свою политику. В мае 1779 года был опубликован Манифест, специально посвященный этой теме; в нем власти сделали акцент на «сродном Нам человеколюбии и милосердии» и вновь заявили о желании принять своих бывших подданных в течение двух следующих лет[ Манифест «О вызове воинских нижних чинов, крестьян и посполитных людей, самовольно отлучившихся заграницу». 5 мая 1779 года ]. По случаю открытия памятника Петру Великому в августе 1782 года были объявлены различные милости, среди которых значилось и очередное прощение всем ушедшим за рубеж в прежнее время[324].

Какие же конкретные цели преследовало правительство, проводя такую политику? Об этом можно судить по программе освоения Новороссийской губернии, подготовленной в 1764 году. В соответствии с этим документом всем иностранным и российским подданным, прибывшим и выходящим из Польши и других мест, наряду с обработкой земель позволялось записываться в купечество. Любой желающий мог основать фабрику и завод, а губернские власти обязывались предоставлять для этого наиболее удобные места. Кроме того, создание пока еще недостаточно распространенных в стране производств давало право беспошлинных продаж как внутри империи, так и за ее пределами в течение десяти лет. Поощрялось распространение коммерции в крае и приграничных турецких владениях[«О плане раздачи в Новороссийской губернии казенных земель к их заселению». 22 марта 1764 года]. Нетрудно заметить, что торгово-промышленная направленность составляет сердцевину представленной программы.

И в дальнейшем все правление Екатерины II характеризуется уверенным продвижением к свободе предпринимательства в имперских масштабах. То есть каждому, независимо от звания и положения, разрешалось проявлять коммерческую инициативу – насколько позволят финансовые возможности. Уже в 1769 году правительство даровало право всем, кто захочет, заводить ткацкие станы. Здесь действовал все тот же фискальный принцип: «сколь размножение всякого рукоделия служит к обогащению государства». Поэтому в указе четко прописывались параметры этого «обогащения»: с каждого стана по одному рублю или по одному проценту с капитала ежегодно. Причем квитанция по уплате налога заменяла какие-либо разрешительные документы[ Указ «О дозволении всем желающим заводить ткацкие станы, с объявлением о том в Мануфактур-Коллегию и с платежом положенным на них». 30 октября 1769 года ]. Еще одним важным шагом в поощрении предприимчивости стало позволение крестьянам принимать участие в откупах, чем те не замедлили воспользоваться[ Высочайше утвержденный доклад Сената «О допущении к откупам не только Дворян и разночинцев, но и крепостных людей и крестьян». 13 февраля 1774 года. Правда, надо заметить, что указ допускал к участию в откупах только тех крестьян, за кого «надежные помещики в исправном платеже откупной суммы обяжутся»]. Взятый курс закреплял Манифест от 17 марта 1775 года «О Высочайшем даровании разным сословиям милостям, по случаю мира с Портой Оттоманской». Этот примечательный документ – сплав амнистии и льгот. Прощение и прекращение следственных действий для участников Пугачевского бунта (имевшего явно раскольничью подоплеку) объявлялось на фоне дарования экономических свобод. Узаконивалась конкуренция, подтверждался уведомительный порядок устройства любых производств, отменялись специальные сборы с фабрик и заводов.
....Летом 1777 года вышел специальный указ, разрешающий крестьянам записываться в купечество. В этом документе, который декларировал развитие идей Манифеста от 17 марта 1775 года, упоминались просьбы крестьянин с разных мест о вхождении в гильдии. Дозволение давалось любому крестьянину, обязавшемуся уплачивать гильдейский сбор, а также обыкновенные подати[Сенатский указ «О записывании крестьян в купечество». 25 июля 1777 года]. Для социальных реалий страны этот шаг властей имел значение, которое трудно переоценить. Поток сельских коммерсантов преобразил российское купечество. Чтобы упорядочить формирующуюся предпринимательскую среду, государство утвердило единую для империи градацию из трех купеческих гильдий. Ранее величина сборов зависела от региона; теперь же гильдию стали определять строго по единой сетке, т.е. по определенной величине объявляемого капитала (третья от 500 до 1 тысячи рублей, вторая – от 1 до 10 тысяч, первая гильдия – от 10 до 50 тысяч). При этом важно, что объявление средств для зачисления в гильдии «оставлено на совесть каждому... и никаким об утайке капитала доносам и следствиям, нигде ни под каким видом места иметь не должно».
.... Уже к концу XVIII века купеческий состав претерпел невиданные изменения. Например, в Москве из действовавших в середине столетия 382-х первостатейных купцов, в 1790-х годах лишь 26 смогли сохранить свое положение. Такое резкое обновление объясняется массовым вытеснением прежних купеческих родов, главным образом, безвестными предпринимателями из низов.
...В начале XIX века хозяевами 77% мануфактур различных отраслей являлись крестьяне и вышедшие из крестьянской среды купцы, и только 16% российских промышленных заведений принадлежали дворянам[См.: Предтеченский А.В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX века. М., 1957. С. 33.

Таких же оценок придерживалась известный советский историк А.М. Панкратова. По ее оценке, в руках дворян в стране в первой половине XIX века находилось всего лишь 15% действующих мануфактур // См.: Рабочее движение в России в XIX веке, (вступительная статья А.М. Панкратовой). Т. 1. М., 1951.].

...И если в 1766 году крестьяне составляли только 2,6% среди торгующих в Москве, то в 40-х годах XIX века их доля превысила 42%[Яковцевский В.Н. Купеческий капитализм в феодально-крепостнической России. М., 1957]

...Исходя из вышесказанного, можно заключить, что с 70-х годов XVIII века и до середины XIX капиталистические тенденции в России протекали в своеобразных формах. Невосприимчивость правящего класса к торгово-ремесленному духу обусловила такое социально-экономическое явление, которое, на наш взгляд, наиболее полно отражает понятие купеческо-крестьянский капитализм. Во многом это положение объясняется слабостью российского города, не сразу аккумулировавшего торгово-промышленные процессы, развертывание которых стало прерогативой, прежде всего, сельского крестьянства. Именно из крестьян рекрутировался костяк российской купеческой буржуазии. Например, в первой четверти XIX столетия при записи в купеческие гильдии и объявлении капитала фамилии сплошь и рядом отсутствовали, а потому многие записывались так: «прозвищем Сорокованова позволено именоваться 1817 года июля пятого» или «фамилиею Серебряков позволено именоваться 1814 года января 17 дня»[ Кузьмичев А.Д. , Петров Р.Р. Русские миллионщики. М., 1999. ]. Образовательный и культурный уровень купцов из крестьян был, конечно, невысок, однако их деловая сметка поражала современников. Вот одно из наблюдений с крупнейшей Нижегородской ярмарки, куда съезжалось все российской купечество:

«Поистине надо удивляться – как удивляются иностранцы – природной даровитости русской натуры, и именно даровитости к коммерческому делу, когда видишь, как самородные наши торговцы, едва умеющие разобрать купеческий счет и подписать вексель, справляются с этими иностранцами, большей частью прошедшими, до конторы, полный курс наук в средних и даже высших учебных заведениях»[Безобразов В. Очерки Нижегородской ярмарки. // Русский вестник. 1866.].
Именно такие кадры крестьянского происхождения, а не дворянство, брезговавшее заниматься торговлей и мануфактурами, определяли лицо российского капитализма в дореформенную эпоху. Купечество той поры уже выходило с серьезными хозяйственными инициативами – например, о строительстве собственными силами железных дорог, что может принести необычайную пользу России: и когда «дан будет русскому купечеству новый быт... оно будет выведено из зависимости иностранцев»[Записка макарьевского купца Оланцова «О московской железной дороге»]. Напомним, что в это же самое время главный экономический стратег николаевской эпохи – министр финансов Е.Ф. Канкрин ставил под сомнение целесообразность железнодорожного строительства в российских условиях!

...Региональное распределение потребления в стране имело ярко выраженную сословную составляющую: в северной столице удовлетворялись потребности преимущественно аристократии и правящего класса, тогда как центральный регион обслуживал низшие и средние слои населения. Поэтому в отличие от Петербурга именно Первопрестольная стала играть роль главного центра, из которого «питаются торговые обороты Империи»[Кокорев И.Т. Московские рынки. Ч. 3. С. 30 // Кокорев И.Т. Очерки и рассказы в 3-х частях. М., 1858.]. Как подчеркивалось, на Руси нет ни одного уголка, где бы «не нашлось какого-нибудь московского изделия, хотя бы прохоровского ситца или гучковского платка»[Там же]. Купеческо-крестьянский капитализм вырастал из недр внутреннего рынка страны. В первые десятилетия XIX века ежегодные обороты внутренней торговли, уже достигшие примерно 900 млн руб. , практически целиком приходились на произведенные и потребленные внутри страны промышленные товары. В то же время внешняя торговля, на 96% состоящая из вывоза зерна и сырья, уступала внутреннему торгу. Находясь в руках дворянства, экспортировавшего продукцию своих имений, и купечества крупных портовых городов, в стоимостном выражении внешнеторговые обороты не превышали 250 млн руб.[Киняпина Н.С. Политика русского самодержавия в области промышленности в 20-50-е годы XIX века. М., 1968.]

....Изучение купеческо-крестьянского капитализма требует дальнейшего расширения наших представлений об этой хозяйственной реальности.
....Продвижение по этому пути необходимо начать с сопоставления как экономических, так и религиозных хорошо известных характеристик дореформенного периода. Общеизвестно, что в рассматриваемый период (начиная с семидесятых-восьмидесятых годов XVIII века и заканчивая серединой XIX-го) повсеместно развиваются ремесла и мануфактуры. И почти в каждое десятилетие этого периода промышленный потенциал российской экономики в среднем удваивался. При этом нельзя не заметить, что начало хозяйственного оживления, а затем и поступательный рост экономики совпадают с утверждением новой старообрядческой политики. Конец конфессиональным притеснениям был положен из прагматических соображений: на первый план вышли экономические потребности государства. Закономерным следствием этого поворота, который наметился еще в конце царствования Елизаветы I, стало постепенное возвращение староверия в общественно-экономическую жизнь.

Важная веха на этом пути – август 1782 года – выход знаменитого указа Екатерины II об отмене собирания с раскольников двойного оклада; таким образом, они приравнивались к остальному населению империи[Заметим, что этот именной указ всего в восемь строк был дан Главнокомандующему в Москве графу Чернышеву. См.: Указ «О несобирании в казну двойного оклада с городских и сельских жителей. 20 августа 1782 года]. Затем власти отказались от самого термина раскольники, разрешили принимать их судебные свидетельства и допустили к выборным должностям по Городскому положению 1785 года[... Даже в либеральную эпоху Александра I законодательные акты содержат наименование раскольники. Видимо этого запрета не особенно придерживались....]. В таких условиях староверие как религиозная общность пережило бурный расцвет. Как отмечали синодальные чиновники:

«зло усилилось до такой степени, какой и ожидать прежде было невозможно. Хотя раскол существует давно, но важнейшие успехи его принадлежат последней половине прошлого и началу нынешнего столетия (последние десятилетия XVIII и первые XIX века – А. П.), т.е. именно к тому времени, которое отличалось крайней веротерпимостью правительства, и вместе с тем было временем общего преуспевания отечества нашего»[...Свидетельства бурного развития раскола в этот период содержатся в литературе. Например, в известной работе Н.С. Соколова об истории раскола в саратовской губернии подчеркивается:

«В эту эпоху усилилась до небывалых размерах раскольничья пропаганда в здешнем крае, рассылались повсюду наставники и начетчики, построены были моленные и часовни... Результат получился столь благоприятный, что к концу 30-х годов по всему Саратовскому краю не осталось, за исключением селений магометанских и некоторых мордовских, села, деревушки или хутора, который не был бы заражен духом раскола»

// Соколов Н.С. Раскол в Саратовском крае. Саратов. 1888. С. 209.].

"Грани русского раскола". А.В. Пыжиков писал(а):

Создание внутреннего российского рынка требовало определить, кто будет движущей силой этого экономического пространства, наполняя его реальным экономическим содержанием. Неповоротливое дворянство, далекое от торгово-мануфактурных дел, и пока еще малочисленное купечество были не в состоянии освоить открывавшиеся возможности. К тому же они, будучи традиционно завязаны на внешнюю торговлю и выполнение государственных заказов, с опаской относились к рыночной среде, считая ее недостаточно надежной. Все это хорошо понимал архитектор нового экономического курса П.И. Шувалов, а потому и делал ставку на самое многочисленное сословие страны -на крепостное крестьянство (другого просто не было). Это выглядело новаторски: ведь, напомним, людям из крестьянского сословия всегда запрещалось заведение фабрик и мануфактур, а организация так называемых «безуказных» производств, т.е. начатых без разрешения властей, жестко каралась конфискационными мерами[Указ «О запрещении заводить фабрики без дозволения Мануфактур-Коллегии». 15 октября 1751 года ]. Мелкая крестьянская торговля представляла собой, по большому счету, обычный натуральный обмен, лишенный каких-либо фискальных перспектив. Только вовлечение как можно большего количества людей в товарно-денежную сферу могло преобразить экономику страны, став надежным источником налоговых поступлений в казну.
...Стремление дать крестьянству предпринимательскую свободу вызывало немалые опасения со стороны старого купечества, привыкшего к системе опеки. Поэтому в процессе обсуждений проекты по поддержке крестьянской торговли смягчались с учетом требований крупных купцов[См.: Волков М.Я. Отмена внутренних пошлин в России // История СССР 1957. №2.]. Но главное было достигнуто: повсюду торгово-ремесленная сфера стала постепенно наполняться крестьянским людом. Важно особо подчеркнуть, что это стало возможным благодаря созданию условий не для избранных сверху купцов по типу «гостей» и «гостиной сотни», а для всех желающих заняться торговлей, ремеслами и промыслами. Очевидно, что этот подход заметно отличался от порывов Петра I, выхватывавшего годных людей для строительства мануфактур и фабрик в ходе случайных встреч. Здесь же мы наблюдаем стремление задать соответствующие параметры той хозяйственной среды, в которой можно самостоятельно проявить себя. Нетрудно догадаться, какие перспективы открывало утверждение такого экономического курса перед раскольничьим миром. Для староверов, по понятным причинам не очень надеющихся на власть, ослабление гонений на фоне приобщения к торговле и ремеслам создавало легальные возможности по укреплению жизни в никонианской действительности. И они не замедлили ими воспользоваться. Если в серединё XVIII столетия позиции раскола в мануфактурах и торговле страны еще не были лидирующими, то затем положение довольно быстро меняется[В статье Н.В. Козловой хорошо показано, что в середине XVIII века в российском купечестве не преобладали старообрядцы. По официальным документам это действительно так. Заметим, в данный период государство еще не озаботилось вовлечением крестьянства в предпринимательскую деятельность, а торгово-промышленное сословие формировалось, главным образом, сверху. Положение меняется при Екатерине II. См.: Козлова Н.В. Купцы-старообрядцы в городах европейской России в середине XVIII века // Отечественная история. 1999. №2. С. 2-16.]. Новые хозяйственные возможности предопределили возрастающее участие староверов в экономической жизни.

"Грани русского раскола". А.В. Пыжиков писал(а):

...Тем не менее, прагматические ориентиры политики Петра Великого с 50-х годов XVIII века получили всестороннее развитие. К этому времени Российская империя, ее правящий класс все больше осознавали себя подлинно европейской державой, чье место среди ведущих государств не должно вызывать сомнений. Однако амбиции такого уровня должны были подкрепляться прочным финансовым фундаментом, позволяющим претворять их в реальную политику. С серьезными проблемами финансовой оплаты возрастающих международных претензий и дефицитом казны столкнулось правительство дочери великого преобразователя – Елизаветы Петровны.
...Правительственные инициативы, которые декларировались ранее, зазвучали с новой силой. Конечно, внимание сановника к расколу определялось все той же прагматикой, а не духовным смыслом. Архивные документы показывают негативное восприятие П.И. Шуваловым старообрядчества как религиозного явления. Например, там, где он сталкивался с раскольниками воочию, т.е. среди своей многочисленной прислуги, граф немедленно сообщал о приверженцах старой веры, требуя удалять их из обслуживающего персонала и отсылать для увещеваний и надзора[288]. Однако в государственном смысле П.И. Шувалов прекрасно осознавал зависимость благополучия казны от количества плательщиков подушного оклада, а потому потери, вызванные бегством населения, в том числе и по религиозным причинам, обращали на себя его пристальное внимание[Идеи о «приведении народа в лучшее состояние» развиты П.И. Шуваловым в записке, за которой закрепилось название «О сохранении народа». Ее суть – в обосновании тезиса: умножить численность народа, значит увеличить государственный доход. См.: Проект П.И. Шувалова «О разных государственной пользы способах», (вступительная статья С.О. Шмидта) // Исторический архив. 1962. № 6. С. 100-118.
(обратно)]. Об этом свидетельствуют материалы марта 1753 года, когда Елизавета I, лично присутствуя на заседании Сената, что случалось нечасто, указала справиться о староверах, о динамике их численности с петровских времен, о том, сколько в точности денег получает казна от сбора двойного оклада и т.д.[См.: Экстракт о раскольниках // РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2112. Л. 1-2.] Представленные цифры, не удовлетворив верховную власть, ускорили утверждение нового курса по отношению к расколу. Причем теперь данная политика уже не ограничилась как ранее обнародованием отдельных указов, ратующих за возврат населения. Политический призыв о возвращении излагался в специальном указе Елизаветы I от 4 сентября 1755 года. Текст начинался такими словами:

«Как довольно известно, Наши природные подданные, великороссийского и малороссийского разного звания люди, особливо раскольники и некоторые купцы, помещиковы крестьяне, также из военных дезертировавшие из нашей Империи, в разные времена ушедшие и будучи в Польше и в Литве, там остались и доныне обретаются, из которых небезизвестно, что немалая часть, помня свое природное подданство, возвращаться охотно желает...»[См.: Указ «О Всемилостивейшем прощении живущих в Польше и в Литве русских подданных, если явятся к 1 января 1757 года». 4 сентября 1755 года // ПСЗ. №10454. Т. 14. С. 414-415.].

Всем им предлагалось без всякой боязни и страха, с женами, детьми и имуществом возвращаться на родину к 1 января 1757 года. Причем тем, кто придет добровольно, обещалось прощение за все, что вынудило их покинуть отечество, и зачисление в ряды верных подданных.

Обращает внимание, что впервые беглые люди, среди которых первыми упомянуты раскольники, названы здесь уважительно – «Нашими природными подданными». Правда, заканчивалось все пока обычно и не так оптимистично: в конце текста содержалось предупреждение, если на такую милость ушедшие не откликнутся, то будут признаны за изменников и жестоко наказаны.

Именно данный указ стал началом кардинального поворота по отношению к расколу. Далее последовали законодательные документы, развивающие эту политическую линию. Не дожидаясь, объявленного срока возвращения, новые акты уже спешили подтвердить обещанное. В ноябре 1756 года выходит указ «Об отдаче выдаваемых из Польши и Литвы российских беглых на прежние жилища без наказания»[293]. Сроки по возвращению на родину бежавших в разное время подданных периодически продлевались: с 1 января 1757 года до 1 июля 1758, потом до 1 сентября 1760, а затем все продолжилось специальным Манифестом от 2 января 1761 года. Он буквально слово в слово повторял первый указ сентября 1755 года, призывая не мешкать с возвращением, и в очередной раз продлевал сроки – уже до 1 сентября 1761 года[294]. Кампания по возвращению в страну и зачислению людей в подушный оклад набирала силу.
....Правительство старалось устранять различные организационные неувязки, чтобы облегчить возвращение бывших подданных.
....Однако знакомство с документами позволяет утверждать, что известный Указ от 29 января 1762 года [«О сочинении особого положения для раскольников, которые удаляясь за границу, пожелают возвратиться в отечество, с тем, чтобы им в отправлении закона по их обыкновению и старопечатным книгам возбранения не было»] представляет собой лишь звено целой законодательной серии, кардинальным образом изменившей старообрядческую политику государства. За ним последовало очередное теперь уже до 1 января 1763 года продление сроков приема беглых из-за границы с перечислением тех же раскольников, купцов и крестьян, как и в указе 1755 года. Причем откровенно указывалось на незначительность пожелавших возвратиться в империю за прошлые годы[См.: Манифест «О продлении срока для возвращения в Россию бежавших в Польшу, Литву и Курляндию разного звания людей. 28 февраля 1762 года // ПСЗ. №11456. Т. 15. С. 926.]. Упоминание же в Указе Петра III 1762 года дозволения вернувшимся людям совершать богослужения по старому обряду и книгам действительно выглядело новацией. Архивные документы позволяют говорить о целом переговорном процессе на сей счет между раскольниками и властями.
...Данный вопрос [богослужения по старому обряду и книгам], учитывая его принципиальность, рассматривался Сенатом в конце елизаветинского правления. Характерно, что на заседании вновь прозвучали слова о пользе государства, «когда беглецы в империю выйдут и подушные деньги в казну платить станут, нежели за границею в чужом»[305]. После этого напоминания правительство решило, что позволить службы по старому обряду можно, но только при наблюдении, «чтоб они других людей вновь к своему суеверию не преклоняли и не подговаривали»[306]. Такова подоплека того, как в Указе от 29 января 1762 года появился специальный пункт о разрешении совершать богослужения по старому обряду.
...Елизаветинское правительство не ограничивалось неоднократными предложениями различным категориям беглых, включая раскольников, вновь обрести родину. Эти настойчивые призывы являлись составной частью утверждения курса на развитие торгово-промышленного сектора. К этим вопросам власти подходили с тех же фискальных позиций, видя здесь, наряду с расширением круга налогоплательщиков, серьезный источник увеличения бюджетных поступлений. Поэтому в повестку дня включалось создание условий для торгово-мануфактурной деятельности.....Теперь акцент делался не столько на поддержке конкретных лиц, сколько на формировании рыночной среды. Именно это внесло в повестку дня вопрос о расчистке внутреннего рынка страны, опутанного всевозможными региональными пошлинами....20 декабря 1753 года был обнародован указ, уничтожающий на территории России многочисленные внутренние пошлины[См.: Указ «Об уничтожении внутренних таможенных и мелочных сборов». 20 декабря 1753 год // ПСЗ. №10164. Т. 13. С. 947-953. Идеи данного указа закреплялись в «Таможенном Уставе», принятом 1 декабря 1755 года. Его преамбула гласила:

«К облегчению всенародному надлежит все внутренние пошлины уничтожить и разного звания пошлинные и прочие изнутри Нашего Государства собираемые сборы, от которых всегдашнее Нашим подданным происходило отягощение и немалое разорение оставить»

// ПСЗ. №10486. Т. 14. С. 462.]. Очевидно, насколько данная мера способствовала активизации именно внутрироссийской торговли. Собственно с принятия данного акта началось реальное структурирование торгового ландшафта империи. Как заметил С.М. Соловьев:

«русская земля была давно собрана, но внутренние таможни разрывали ее на множество отдельных стран, уничтожением внутренних таможен Елизаветою заканчивалось дело, начатое Иваном Калитой».

"Грани русского раскола". А.В. Пыжиков писал(а):

...Перспективным исследовательским подходом следует признать анализ образования русской общины с точки зрения природно-климатического фактора. Подобные наработки получили развитие в постсоветский период в трудах российского ученого Л.В. Милова. На богатом фактическом материале им показано, что отечественная сельская экономика всегда оставалась хозяйством с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта и ограниченными возможностями для интенсификации труда. Отсюда предельная актуализация выживания, как для русского крестьянина, так и общины. Собственно основное предназначение общинных институтов заключалось именно в этом; она органично отвечала условиям хозяйствования, поскольку оптимально аккумулировала усилия производителей в существовавших природно-климатических условиях. Поэтому основной причиной живучести русской общины стала:

«ее несравненно более важная, чем в Западной Европе, роль в организации земледельческого производства, что обусловило ее большую внутреннюю прочность и влияние»[См.: Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998. С. 434.].

Несомненно, рассмотрение природно-климатического фактора в качестве причины консервации русской общины имело важное значение в выяснении ее устойчивого сохранения. Однако, понимание этого еще не исчерпывает всю сложность проблемы. По нашему убеждению, следующим шагом в исследовании живучести общинного организма должно стать обращение к конфессиональным корням общины. Ее консервация, также, обусловлена и религиозным фактором, который до сих пор оставался вне рамок исследовательского поля. Суть данного подхода в уяснении того, что, хозяйственная община являлась сознательным устроением жизни в соответствии с религиозным законом; это обстоятельство играло такую же серьезную роль как и все остальное, о чем говорилось выше. Принципы духовного равноправия в качестве несущих жизненных конструкций транслировались и в повседневную хозяйственную практику. В этом еще нет ничего, что могло бы дать право говорить о какой-либо специфике развития: подобные черты были присущи всем европейским странам. Однако формирование там (после религиозных войн) однородной конфессиональной среды, произошедшая индивидуализация веры, а значит и сознания, способствовало укреплению института частной собственности: вокруг этого базового стержня естественным образом стала выстраиваться вся социально-экономическая ткань общества. В России же, если можно так выразиться, конфессиональной рассортировки не произошло, индивидуализация веры и сознания в широких народных слоях осталась незавершенной. Значительная часть общества вместо свободного конкурентного развития была вынуждена находиться на положении дискриминируемого, лишенного собственности. В этих условиях инструментом выживания становилось объединение совместных усилий. Именно коллективистский дух, освященный старой верой, выступал в качестве самоорганизации снизу в ответ на закабаление правящим сословием. Иными словами, специфика российской конфессиональной рассортировки способствовала сохранению общинных форм, не менее, чем природно-климатические условия, и фискальный принцип, навязываемый государством сверху. Очевидно, что здесь следует говорить о многообразии факторов, а не о преобладающем влиянии какого-то одного из них. Поэтому продвижение по изучению религиозной составляющей в жизни общины и роли в этом старообрядчества заметно расширит и дополнит наши представления о русской действительности...