Русское Отечество

Посланный в 1801 г. для собирания сведений о духоборах, И. В. Лопухин дал о них самый хороший отзыв. После этого был издан указ о переселении всех духоборов в Мелитопольский уезд Таврической губернии, на берега реки Молочной (современное Запорожье). При обилии земли (79 000 десятин) они перенимали от поселенных в соседстве с ними меннонитов (протестантов) много полезных нововведений.

Лидер духоборов в Крыму Савелий Капустин завел там коммунистические порядки — обработка земли сообща, деление урожая поровну. В 1818 г. Александр I посетил село духоборов Терпение, пробыл там два дня и распорядился освободить всех духоборов и доставить их в Крым. В 1820 их освободили от присяги. С тех пор Александр I пользуется у духоборов исключительным почитанием — ему был даже поставлен памятник.

При Николае I духоборы вновь потеряли расположение властей. Освоенные духоборами впервые крымские земли стали безопасны и быстро осваивались русскими православными крестьянами, из-за чего правительство стало считать духоборов нежелательными соседями. В 1837 году последовал указ о переселении их с Молочных вод в Закавказский край.

В 1841 году началась высылка духоборов в Грузию и Азербайджан. Между 1841—1845 годами было переселено около 5000 духоборов.

В 1887 г. на Кавказе была введена всеобщая воинская повинность. В знак протеста по местам расселения духоборов прокатились волнения. В 1895 г. нескольких тысяч духоборов в Елизаветопольской и Тифлисской губерниях и в Карсской области по совету Петра Веригина заявили властям о своём полном отказе от военной службы.

В ночь с 28 на 29 июня они снесли в кучу все имевшееся у них оружие, облили его керосином и под пение псалмов сожгли. На подавление волнений в селах Тифлисской губернии правительство выслало казаков, и после экзекуции двести человек были посажены в тюрьму. Семьи зачинщиков, числом до четырёхсот, разосланы по деревням Тифлисской губернии, по две-три семьи, без земли и с запретом общения между собою.

Призванные и отказавшиеся служить духоборы были заключены в Екатериноградский дисциплинарный батальон. Обычной практикой было осуждение духоборов на 6-7 лет дисциплинарного батальона не за сам отказ, а за неподчинение приказам командиров. В одной станице Терской области была построена большая крепость для исправления непокорных и провинившихся солдат, и в этой крепости духоборов мучили голодом и холодом, били кулаками и прикладами ружей, секли розгами и сажали в холодные карцеры. Многие из них умерли. В. Г. Чертков в 1896 г. написал об этом статью «Напрасная жестокость», которая была прочитана Николаю II. После этого отказников стали ссылать на 18 лет в Якутию.

Защита Льва Толстого и толстовцев

В защиту духоборов выступил Лев Николаевич Толстой. Он и его последователи организовали одну из первых массовых кампаний в отечественной и международной прессе, сравнивая гонения на духоборов в России с гонениями на первых христиан. В. Г. Чертков опубликовал подробности о травле крестьян в английской газете. Затем В. Г. Чертков, П. И. Бирюков и И. М. Трегубов написали воззвание к русской общественности, призывая помочь духоборам, которых лишили средств к жизни.
Толстой дополнил воззвание своим послесловием и передал в помощь голодающим тысячу рублей, а также обещал впредь отдавать голодающим крестьянам все гонорары, которые получал в театрах за исполнение его пьес. В результате этой акции В. Чертков был изгнан за границу, а Бирюков и Трегубов отправлены во внутреннюю ссылку в Прибалтику

Несмотря на широкий общественный и международный резонанс событий 1895, компромисса с властями в вопросе защиты духоборов достигнуто не было. С инициативным и финансовым участием Льва Толстого и зарубежных квакеров было принято решение об эмиграции духоборов. В качестве возможных мест нового поселения рассматривались Маньчжурия, Китайский Туркестан, Кипр, Гавайи и т. д.

В 1898—1899 годах примерно 8.000 духоборов эмигрировали в Канаду, в неосвоенные районы провинции Саскачеван. Чтобы использовать гонорар для финансирования переселения, Лев Толстой специально закончил ранее отложенный роман «Воскресение».

Хотя ни духоборы, ни сочувствующие не были уверены в необходимости эмиграции, наряду с поддержкой из-за рубежа они встретили подчеркнуто негативное отношение властей (например, запрет на возвращение). Старички (старейшины общины) пророчествовали:

Если царь отпустит духоборцев из своей страны, то он потеряет свой престол, потому что Бог уйдет с духоборцами.

Духоборы — исторически русская религиозная группа, отвергающая внешнюю обрядность церкви. Одно из ряда учений, получивших общее название «духовных христиан». Делами общины управляет сходка старейшин. Отличаются трудолюбивой и нравственной жизнью.

Движение духоборов, во многом схожее с молоканским, возникло в конце XVIII века. Здесь тоже нет крестов, икон, священников. Но духоборы пошли дальше, отвергнув не только все православные обряды, но и Библию. Для них это "писаное, мертвое слово", которому противопоставляется "слово живое", устная традиция. При этом основные православные праздники духоборы отмечают.

Название им дал в 1785 году архиепископ Екатеринославский Амвросий, он полагал, что они борются против Святого Духа. Духоборы верят в переселение душ. Человек, согласно их учению, не умирает, а "изменяется". Его душа может войти в любое живое существо — в зависимости от того, как он прожил предыдущую жизнь.

Движение хлыстов сформировалось еще до церковных реформ патриарха Никона, предположительно в 1645 году. Они называли себя "люди божии", причем к ним присоединялись и представители высших сословий. "В ереси были многие князья, бояре, боярыни и разных чинов помещики и помещицы; из духовных лиц архимандриты, настоятели монастырей", — говорилось в одном из указов императрицы Анны Иоанновны.

Хлысты полагали, что духовный мир создал Бог, а материальный — Сатана. И человек находится между этими мирами: после смерти может обратиться в ангела, беса или любое живое существо. Кроме того, хлысты верят, что Бог способен воплощаться бесчисленное число раз, поэтому основатель движения крестьянин Данила Филлипович считался у них "Богом-Саваофом", а его преемник, беглый стрелец Прокопий Лупкин, — "Христом-Сыном Божиим".

Каждая община у хлыстов называется "корабль", которым управляют "кормщики" — "пророки", "апостолы" или "богородицы". Чтобы избежать преследований, хлысты тщательно конспирировались, аккуратно посещали церковные службы и даже причащались, поскольку в Российской империи совершение этого таинства фиксировалось в церковных книгах. А по ночам устраивали "радения", распевая ритуальные песни и бичуя себя.

В "кораблях" нашлись и те, кто считал самобичевание недостаточным для личного спасения. В результате в середине XVIII века беглый крепостной Кондратий Селиванов основал свое движение. Он буквально понял евангельскую фразу "есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного"(Мф. 19:12) и призвал последователей поступать так же.

Скопцы действовали разными способами, не всегда законными. Например, похищали крестьянских детей либо выкупали крепостных у помещика, а затем вынуждали их согласиться на операцию.

В 1772 году Кондратия Селиванова арестовали. Состоялся суд. Однако основателя общины не казнили, а лишь отправили в ссылку в Сибирь, откуда он сбежал. К началу XX века в России насчитывалось более шести тысяч скопцов.

Единственного в орде потомственного дворянина Нарышкина

ursus писал(а):

Вообще, для Московской Руси карьера дворянина из Пскова - не характерна. Но, видать именно такой оказался востребован в ту пору для того, чтобы хоть как-то устаканить бардак Смутного Времени по западным границам. Нащёкин, очевидно, в силу своего происхождения владел видением устройства ливонских, польских и шведских дел, и был способен донести членоразделно какие-то сигналы Кремля.

Ну, после разгрома Новгорода, и опоченский провинциал видать был раком на безрыбье. Любопытный вопрос - почему всем этим не занимались именитые бояре из царского окружения. Миссии то критически важные, где там была голубая ордынская кровь?

Ну, а что до совкововго мифа о "развороте России на Запад", то реально, вдумавшись в историю Смутного Времени, когда в кремле отсиделись все кому не лень, когда московское боярство готово было принять Владислава и даже Сигизмунда, не возражало и против шведского принца, московская патриархия помазывала на царство чуть не коня Калигулы, то о каком развороте вообще они ведут речь?

tenant писал(а):

Смута государственная, затеянная интригами Филарета Романова, повлекла за собой смуту духовную, учиненную его внуком Алексеем. В совокупности эти преступные по своему характеру деяния привели к торжеству имперских амбиций правнука Филарета - Петра I.

братья Лихуды стояли во главе Московской духовной академии /до 1701 г./.

И.И. Кустов "Реформа или заговор? (Преступные деяния в русской истории)" писал(а):

...По общепризнанному в официальной отечественной историографии мнению, церковная реформа 1654г. была вызвана необходимостью исправления богослужебных книг и унификации церковных обрядов. И только? Однако упомянутая выше цель реформы не соответствует масштабности ее последствий - современных ей и исторических. Теряют всякий смысл и решения Патриаршего Святейшего Синода от 23/10/ апреля 1929г. и Поместного собора Русской православной церкви от 30 мая 1971 г., признавших "никоновскую" реформу "крутой и поспешной", а старые русские обряды "спасительными, как и новые обряды, и равночестными им".

Значит, подлинные цели реформы были иными.

Во-первых, на уровне обыденного исторического сознания реформу называют "никоновской". Между тем патриарх с 1652 г. Никон был подвергнут царской опале уже в 1658 г., а в 1666 г. Вселенский церковный собор православных патриархов лишил его патриаршего сана. Роскошь Воскресенского "нового Иерусалима" несостоявшийся "православный папа" поменял на келейку Ферапонтова монастыря в Белоозерской северной пустыни.

Во-вторых (что соответствовало исторической реальности), реформа шла своим чередом. В 1667 г. царь передал ее проведение восточным патриархам - Паисию Александрийскому и Макарию Антиохийскому, предварительно убедившись, что греки будут льстиво и напыщенно прославлять "правнука" великого царя, "надежду и опору всего православия".

В-третьих, о чем повествует подлинный исторический источник в 1669г., идейный вдохновитель старообрядчества протопоп Аввакум из Юрьевца в пятой челобитной царю прямо назвал истинного и главного творца реформы. "Кто бы смел реши...хулыныя глаголы на святыи, аще не твоя держава попустила тому быти? - писал Аввакум, -Все в тебе, царю, дело затворился и о тебе едином стоит".

Следовательно, реформу, с известной долей уверенности, можно назвать "Алексеевской". В данном случае становятся понятными и подлинные цели реформы - политические, обусловленные как событиями XVII столетия, так и событиями предшествующих веков.

С падением Константинополя в 1453 г. и женитьбой Ивана III на Софье Палеолог в 1472 г., Москва наследует не только византийский герб и "шапку Мономаха". Государи всея Руси принимают титул "самодержец", возникает теория "Москвы - третьего Рима". Главная идея доктрины, изложенная в 1516 г. старцем Филофеем в послании к великому князю Василию III: "Вся христианская царства снидошася в твое едино...Един ты во всей поднебесной христианом царь", - станет маниакальным синдромом всей российской геополитики.

В 1653 г. /за год до реформы/ решением Земского собора было объявлено о воссоединении России с Украиной, и призрак византийского престолонаследия вскружил голову "тишайшего" царя. Так реформа для достижения "церковного единообразия" по греческому образцу стала для царя Алексея первым шагом к осуществлению его глобальных политических замыслов, а равно и завещания предков - к созданию Великой Греко-Российской Восточной империи.

Остается выяснить: по политической наивности, слабоумию, или чужому и злому умыслу "растлеша и омразишася в беззакониях" русский государь?

В контексте европейской истории Россия традиционно рассматривалась как сдерживающий для Востока фактор. Отсюда то пристальное внимание, которое проявлял к Москве Рим. Государи-вотчинники в лице Ивана III, Василия III и Ивана IV считали ниже своего достоинства обольститься папскими посулами. Самозванец был “вор”, и его идея объявить себя императором и начать войну с Турцией была бредом для Смутного времени, несмотря на все старания иезуитов. Иное дело молодой двадцатипятилетний царь новой избранной династии.

Избрание, а не наследование Романовых и было той первопричиной, что толкнула их, в погоне за самодержавным авторитетом, в лоно папизма. Искусные в обольщении "греческие" наставники внушали царю Алексею, что искание царьградского престола - дело святое, подвижническое, жертвенное. К нему обязывает христианский и исторический долг и призывает Пресвятая Троица.

В числе обольстителей царя были видные деятели реформы: Арсений Грек, Епифаний Славинецкий, Паисий Лигарид, Симеон Полоцкий, братья Лихуды и др. Примечательно, что все они - воспитанники иезуитских коллегий. В бытность свою православным, католиком и магометанином, Арсений Грек - выпускник иезуитской коллегии в Риме, был главным справщиком богослужебных книг. Его "протеже" Паисий Лигарид, выпускник той же коллегии и известный католический миссионер на Востоке, был главным идеологом реформы. Наставник царских детей, "Шекспир" царского театра, выпускник иезуитской коллегии в Вильно, Симеон Полоцкий был главным полемистом в борьбе со старообрядцами. Воспитанники иезуитских коллегий в Венеции и Падуе, братья Лихуды стояли во главе Московской духовной академии /до 1701 г./.

Таким образом, идея "Третьего Рима", как учение об особом историческом пути русского народа, "святой Руси", была роковым образом искажена официальной государственно-церковной политикой династии Романовых, не гнушавшихся ни Самозванцев, ни иезуитов.

Смута государственная, затеянная интригами Филарета Романова, повлекла за собой смуту духовную, учиненную его внуком Алексеем. В совокупности эти преступные по своему характеру деяния привели к торжеству имперских амбиций правнука Филарета - Петра I.


КиберЛенинка: https://cyberleninka.ru/article/n/refor ... oy-istorii

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Таким образом, правительство пыталось вывести общественное обсуждение на монархическо-конституционные рельсы, по которым и собиралось следовать дальше. Дискуссии о политических преобразованиях притягивали внимание всех слоев общества, но явно не укладывались в обозначенные властью рамки. Особенно это ощущалось в Москве, утверждавшейся в роли оппозиционного центра. В городе в домах Ю.А. Новосильцева, князей Павла и Петра Долгоруких недалеко от Храма Христа Спасителя регулярно собирались земцы: здесь обсуждали переустройство страны, устраивались земские съезды, куда более правые дворяне-земцы уже перестали появляться[Оболенский В.А. Моя жизнь. Мои современники. Париж. 1988.]. Подобные мероприятия проводились и в купеческих особняках. Как сообщали очевидцы, «масса людей захвачена этим, везде и всюду только и разговоров, что об этих собраниях»[Выписка из полученного агентурным путем письма к А. Самойловой в г. Казань. 1 апреля 1905 года // ГАРФ]. Среди интеллигенции популярностью пользовались встречи у известной купчихи В.А. Морозовой на Воздвиженке. Будущий кадет А.А. Кизеветтер вспоминал, что «этот дом вообще играл важную роль в общественной жизни», либеральная профессура и журналистика многим были ему обязаны[Кизеветтер А.А. На рубеже веков. Воспоминания. М., 1997.]. Ежедневно сюда стекались до трехсот человек, которые, помимо теоретических дебатов, планировали создание комитета пропаганды с целью свержения самодержавия. Раздавались призывы вынудить Николая II отречься от престола с передачей прав малолетнему наследнику, а в случае отказа – истребить царскую фамилию[ГАРФ. Ф. 63.1904. Д. 806. Т. 2. Л. 10.]. В мае 1905 года в стенах этого дома проходил учредительный съезд Союза союзов. Лидеры земского движения считали, что здесь собирались, как деликатно выразился князь П.Д. Долгорукий:

«элементы с наиболее отзывчивым темпераментом... до последнего времени воспитывавшиеся на конспиративных нелегальных организациях»[ Съезд «Союза земцев-конституцианалистов» в Москве. 9-10 июля 1905 года // Либеральное движение в России. 1902-1905 годы. М., 2001.].

Еще одно излюбленное место радикальной публики – особняк М.К. Морозовой (невестки В.А. Морозовой) на Смоленском бульваре[ Донесение Московского градоначальника в Департамент полиции. 29 апреля 1905 года ]. В здешних дебатах отметились многие известные в будущем деятели Государственной думы. Здесь состоялась и громкая политическая дуэль П.Н. Милюкова и А.И. Гучкова по польскому вопросу, ставшая впоследствии «первой чертой водораздела между кадетами и октябристами»[Милюков П.Н. Воспоминания.].

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Стержнем политики доверия стало взаимодействие министра внутренних дел князя П.Н. Святополк-Мирского с земскими кругами, которые на тот момент шли в авангарде либерального движения. С начала октября 1904 года он начал проводить череду встреч с земскими деятелями, приглашая их на беседы[Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1906 году. Реформы и революция. СПб., 1991.], и те не замедлили воспользоваться новыми возможностями. Кстати, в это время впервые обозначается открытое участие лидеров московской купеческой группы в оппозиционном движении. В череде частных собраний, посвященных конституционному переустройству, принимали участие С.Т. Морозов, В.П. Рябушинский, С.В. Сабашников, А.И. Гучков, С.И. Четвериков и др. Эти мероприятия подготовили Первый съезд земских представителей, не без трудностей, но все же легально прошедший 6-9 ноября 1904 года в Петербурге. Земцы, разумеется, не удержались от требований конституции и реформ; они считали их исключительно собственным проектом, а не чьим-либо подарком «с барского плеча». Такой подход вполне понятен: он создавал для оппозиционных сил внятную политическую перспективу. Легальный выброс реформаторской энергии произвел отнюдь не умиротворяющий эффект. Напротив, сами участники этого мероприятия характеризовали его не иначе, как «начало первой русской революции»[ Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля. Прага. 1934.].

Московская буржуазия – уже не частным образом, а публично – поддержала движение. Так, 30 ноября 1904 года гласные только что избранной Городской думы перед обсуждением сметы на будущий год заявили, что единственным выходом из создавшегося положения «представляется установление начала законности как общегосударственного условия плодотворной деятельности и создания законов при постоянном участии выборных от населения»[«Заявление 74 гласных, рассмотренное и единогласно принятое в собрании Московской городской думы». 30 ноября 1904 года]
Как известно, земские и городские резолюции вызвали несколько совещаний на самом высоком уровне, собранных Николаем II по просьбе Святополк-Мирского. ... Однако, необходимость сближения монархии с обществом посредством выборного представительства за исключением К. П. Победоносцева и великого князя Сергея Александровича не вызвала здесь отторжения. Тот же Д. М. Сольский не находил в этом ничего опасного: Николай II и другие согласились именно с его позицией[Дневник кн. Е.А. Святополк-Мирской // Исторические записки. Т. 77. М., 1965.]. В действительности проблема заключалась в другом: только сейчас власть в полной мере осознала, что после состоявшегося земского съезда любые шаги в направлении конституцианализма будут выглядеть не иначе как удовлетворение прозвучавших пожеланий общественности. О каком консервативно-монархическом сценарии правительства в этом случае могла идти речь? Не удивительно, что при таких обстоятельствах текст, легший в основу знаменитого указа от 12 декабря 1904 года о начале политических преобразований, дался тяжело. В перечне направлений, по которым должна проводиться работа, а именно водворение в стране свободы слова, веротерпимости, местного самоуправления, отсутствовал пункт о привлечении выборных представителей общественности к законотворчеству[Именной Всеподданнейший указ «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка». 12 декабря 1904 года]. Верховная власть никак не могла произвести впечатления о готовности, причем спешной, идти на поводу у общественных деятелей. Ведь всего лишь месяцем ранее земский съезд передал для предоставления государю программу обновления, тем самым претендуя на реформаторское первенство[Письмо И.И. Петрункевича сенатору К.3. Постовскому // Архив русской революции. Т. 21. Берлин. 1934.].

...Верховная власть, передав преобразовательные бразды в руки Д.М. Сольского, 18 февраля 1905 года обнародовала указ о подаче в Совет министров конституционных проектов от общественных сил и частных лиц, что являлось предложением для всех желающих высказаться по поводу намечаемых изменений в политическом строе[Именной высочайший указ, данный сенату «О возложении на Совет Министров, сверх дел ему ныне подведомственных, рассмотрения и обсуждения, поступающих на Высочайшее Имя от частных лиц и учреждений видов и предложений по вопросам усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния». 18 февраля 1905 года]. Однако, как известно, это событие было омрачено убийством Московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича (5 февраля 1905 года). Это давало повод утверждать, что лишь боязнь за свою жизнь (т.е. уже подобрались к императорской фамилии) заставила царя пойти на ненавистный ему шаг – публично заявить о подготовке конституции. Такие мнения находились в русле логики, обозначившейся в декабре 1904 года, когда указ о политических реформах от 12 декабря стал подаваться как победа либералов-земцев. Власть всеми силами желала избавиться от последствий доверительных исканий П.Н. Святополка-Мирского. Поэтому теперь указ о подаче конституционных проектов предварил специальный Манифест об искоренении крамолы в стране, изданный тем же днем. Он прямо предостерегал «ослепленных гордынею» вождей мятежного движения, которые посягают на устои государства, освященные православной церковью и историей[Манифест «О призыве властей и населения к содействию Самодержавной Власти в одолении врага внешнего, в искоренении крамолы и в противодействии смуте внутренней». 18 февраля 1905 года]. Самостоятельное рассмотрение этих актов действительно производит противоречивое впечатление. Однако, их обнародование одним днем позволяет говорить, что они рассчитаны, прежде всего, на совокупное восприятие. В самом деле, затронутые в них темы вряд ли целесообразно было бы излагать в рамках одного документа. Избранная форма – два единовременных акта – выглядела более подходящей для прозвучавшего месседжа: общественное обсуждение вопроса о привлечении выборных к государственному управлению состоится, но исключительно по доброй воле самой власти, а не по чьему-либо требованию. Кстати, именно в таком духе убеждал действовать Николая II его кузен – германский император Вильгельм II. Как он писал вдовствующей императрице Марии Федоровне, политическое реформирование необходимо систематическое и постепенное, но только «не соглашение с мятежниками»[Письмо Вильгельма II к Марии Федоровне (матери Николая II). 6 февраля 1905 года // Красный архив. 1925. №2].

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Изменение политической обстановки в стране правительство зримо ощутило с началом русско-японской войны. Ее восприятие со стороны общества кардинальным образом отличалось от того яркого патриотического фона, которым сопровождалась последняя русско-турецкая военная компания 1877-1878 годов. Теперь же любые действия властей вызывали откровенное недоверие и шквал критики. Негодование сконцентрировалось на работе Красного креста. Эта структура оказывала содействие правительственным ведомствам в снабжении армии и помощи раненным; ее попечительский совет возглавляла вдовствующая императрица Мария Федоровна. Общественность протестовала против чиновничьего всесилия в таком важном деле как поддержка фронта и выдвинула обвинения о злоупотреблениях в Красном кресте. Всюду требовали отстранения от руководства этой организацией лиц, не пользующихся доверием общества[Дневник А.А. Бобринского //РГАДА.]. Как вспоминали очевидцы, великие князья и высокие должностные лица не могли появиться в публичных местах без боязни быть освистанными[Дневник кн. Е.А. Святополк-Мирской // Исторические записки. Т. 77. М., 1965.]. Очевидно, что такая общественная атмосфера уже не очень располагала к продвижению каких-либо консервативно-монархических начинаний. Не смотря на это, было решено форсировать процессы государственного строительства. В историю этот эпизод вошел под названием курса «доверия власти и общества», провозглашенного Министром внутренних дел князем П.Н. Святополком-Мирским (назначен на этот пост в августе 1904 года, после убийства В.К. Плеве). Доверительный курс задумывался, как практический инструмент проведения политической модернизации сверху. Однако авторитет власти, окончательно подорванный культурно-просветительским проектом купечества, уже не обеспечивал эффективности правительственных начинаний. Большую популярность набрали альтернативные сценарии утверждения конституцианализма снизу.

... Если говорить о конкретных результатах «политики доверия», то это, определенно, качественное расширение общественного подъема снизу. Страна буквально наводнилась оппозиционной печатью; как заметил автор одного перлюстрированного письма, «теперь все интересные книги вышли в легальной литературе, так что нет смысла читать нелегальщину»[Выписка из полученного агентурным путем письма с подписью «Лена» к Н. Плотниковой в Псковскую губернию. 7 июня 1905 года // ГАРФ.]. Издательские конвейеры, подобные сытинскому или братьев Сабашниковых, работали безостановочно, поставляя читательской публике малодоступные ранее тексты. Вся эта разнообразная литература, поступавшая из их больших типографий, устраивалась на особых складах, располагавшихся главным образом в буржуазных домах и квартирах. Например, для этих целей использовалась квартира крупного фабриканта С.И. Четверикова, сын которого помогал распространять эту печатную продукцию[Шестаков А.В. (Никодим). В цикле 25 лет // Путь к Октябрю. Вып. 3. М., 1923.]. Судя по свидетельствам участников движения, таких мест в Москве было немало. Один из них вспоминал о постоянных посещениях купеческих семей, где хранилась агитационная литература, и эти места, по его утверждению, отличались надежностью[«Окружники». Второй вечер воспоминаний (Масленников) // Путь к Октябрю. Вып. 2.].

Осень 1904 года ознаменовалась выпуском изданий, по идейному формату соответствующих «Освобождению», «Революционной России» и др. Благодаря крупному займу, предоставленному одним из лидеров купеческой Москвы С.Т. Морозовым, начали выходить газеты «Наша жизнь» и «Сын Отечества». Новизна начинания состояла в том, что их редакции находились не за границей, как в упомянутых изданиях либералов и эсеров, а в России; это обстоятельство избавляло от необходимости постоянно заниматься доставкой новых номеров. Показательно, что тиражи «Нашей жизни» и «Сына Отечества» составляли 60-80 тысяч экземпляров, тогда как то же «Освобождение» ограничивалось 5-7-ью тысячами[Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции 1905-1907 годов. М., 1986.]. Здесь нельзя не отметить парадоксальность ситуации. Одним из главных действующих лиц в издании «Наша жизнь» был известный либерал профессор, член Вольного экономического общества Л. В. Ходский. Тот самый, который на Всероссийском торгово-промышленном съезде 1896 года в Нижнем Новгороде возглавлял противников фабрикантов Центрального региона. Он оппонировал купечеству в вопросе о таможенных пошлинах, призывая прекратить политику покровительства промышленности. С.Т. Морозов тогда слал проклятья в адрес профессора, а спустя всего девять лет уже оказывал ему финансовую поддержку. Этот случай хорошо иллюстрирует поворот московской купеческой группы в сторону либеральной публики.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Резюмируя изложенное, можно утверждать, что многогранный культурно-просветительский проект купеческой буржуазии в течение каких-нибудь пяти-шести лет серьезно изменил общественную атмосферу в крупных городах страны. Взгляды, ранее присущие узкому кругу лиц, стремительно врывались в общественное сознание. Идейные потоки, направляемые дорогостоящей культурно-просветительской инфраструктурой, множили число тех, кто жаждал отказа от рудиментарного политического устройства. Как справедливо отмечают исследователи, политическая среда значительно расширилась за счет притока образованных людей, ставших носителем либеральной идеологии[Секринский С.С., Шелохаев В.В. Либерализм в России. М., 1995.]. Но кроме этого, следует обратить внимание на еще один важный аспект. Профинансированный купеческой элитой проект фиксировал их полное размежевание со славянофильскими кругами, в течение десятилетий политически обслуживавших капиталистов из народа. Теперь они решительно распрощались со славянофильскими иллюзиями о возможности дальнейшего развития на верноподданнической монархической почве. Взамен купечество обретало новых союзников – либерально настроенных дворян из земств и научной интеллигенции, также убежденных, что монархия «стала игрушкой в руках бюрократической олигархии», превратилась «в тормоз свободного развития России»[ Д.И. Шаховской. Доклад на Учредительном съезде «Союза освобождения». 3-5 января 1904 года // Либеральное движение в России. 1902-1905 годы.]. В начале XX столетия интересы традиционных поборников конституции и ее новых сторонников в лице купеческой буржуазии сошлись. Именно силами этого союза в обществе формировалась, не побоимся сказать, мода на государственные перемены.

А это, в свою очередь, обусловило интерес к разнообразной политической периодике, впервые ощутившей под собой благодатную почву. Оживившиеся группы интеллигенции наладили выпуск газет, которые отражали их идеологические предпочтения. Примерно с 1903 года наблюдается устойчивое распространение периодических изданий, критиковавших самодержавные устои и имперскую бюрократию. В одном из перлюстрированных полицией писем констатировалось, что в российском обществе задают тон такие печатные органы, как «Освобождение» и «Революционная Россия», популярностью пользуются «Искра» и «Заря»[Копия письма с подписью «Л-въ» в г. Штутгарт г-ну Ф. Цунделю. 2 апреля 1903 года]. Упомянутые издания перекинули мостик от культурно-просветительского проекта – непосредственно к политическому, качественно усилив политизацию общественной жизни. Судя по источникам, этот процесс шел не только в обеих столицах, но и в губернских городах. Так, полицейское начальство, характеризуя обстановку в Нижнем Новгороде весной 1903 года, сообщало о заметной активности разных неблагонадежных лиц, о появлении большого количества крамольных газет и прочей литературы – и местной, и заграничной. Как отмечалось в донесении, «в обществе чувствовалась расшатанность, в силу чего чуть не каждый считал своим долгом проявить свой либерализм»[Рапорт начальника нижегородского охранного отделения в Департамент полиции МВД. 1 апреля 1903 года.]. А ведь всего четыре-пять лет назад ничего подобного не наблюдалось: в городе тогда существовало всего несколько кружков из студентов, преподавателей и лиц без определенных занятий, устраивавших чтения и беседы, мало кого интересовавшие. В качестве комментария приведем слова известного американского исследователя Р. Пайпса, удачно, на наш взгляд, подметившего суть происходившего в России перед 1905 годом:

«Как-то неожиданно царское правительство оказалось один на один с нарастающей волной мощного сопротивления со стороны самых различных общественных групп, до того времени выступающих в основном поодиночке, в силу чего с ними было достаточно легко справиться»[Пайпс Р. П.Б. Струве. Биография. Т. 1. М., 2001.].

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

На издательской ниве – и в том же ключе, что и И.Д. Сытин, – проявили себя Сабашниковы. Их родители, купцы-старообрядцы из сибирского города Кяхты, переехали в Москву, где и родились братья. Издательство Сабашниковых возникло на пороге XX века, и многие видели в их деятельности продолжение просветительских традиций, заложенных известным деятелем раскола, меценатом и издателем К.Т. Солдатенковым. С той лишь разницей, заметим, что братья выпускали такую литературу, которую почтенный приверженец раскола в свое время не взял бы и в руки. Именно в фирме Сабашниковых вышли двухтомник Н.П. Огарева (после сорокалетнего запрета) и дневник жены А.И. Герцена, были переизданы произведения Т.Г. Шевченко, В.Г. Белинского и многих других[Белов С. Книгоиздатели Сабашниковы. М., 1994.]. На квартире братьев частным образом собирались крупные издатели Первопрестольной: здесь обсуждались планы по выпуску цикла книг по теории и практике народного представительства[Записки Михаила Васильевича Сабашникова. М., 1995.].

Не менее впечатляющими были результаты финансовых вложений купеческой буржуазии и на другом участке просветительской нивы. Речь идет о создании театра, вошедшего в историю под названием МХАТ. Попытки заинтересовать торгово-промышленных деятелей подобными идеями предпринимались в разное время, но все они оказались безрезультатными. Даже великий русский драматург Н.А. Островский, прекрасно знавший купеческую среду, не получил отклика на предложение профинансировать задуманное им культурное начинание. В 80-х годах XIX века купечество не видело большой надобности в затратных публичных инициативах, демонстрируя свою лояльность традиционными верноподданническими способами. Однако теперь приоритеты кардинально изменились, и расшатывание идеологического каркаса самодержавия потребовало ярких и привлекательных для широкой публики проектов. Московский художественный театр, переживший не только царскую, но и последующую советскую эпоху, стал среди них наиболее удачным. С момента открытия вокруг МХАТа концентрировалась либеральная интеллигенция, на чьи пристрастия в первую очередь и ориентировался репертуар[В репертуар театра в начале XX столетия постоянно входили пьесы А.П. Чехова, М. Горького, Л.Н. Толстого, А.Н. Островского и др. // См.: Московский художественный театр в иллюстрациях и документах. 1891-1938. М., 1938.]. Кстати, знаменитая пьеса М. Горького «На дне» была написана фактически по заказу театра, где и состоялась премьера. Душой театра был его знаменитый руководитель К.С. Станиславский. Менее известно, что он принадлежал к богатой староверческой семье Алексеевых, пользовавшейся большим влиянием в Москве (городской голова в 1885-1892 годах Н.А. Алексеев – его родственник). Видимо, неслучайно предложение возглавить новый театр купеческие спонсоры адресовали не какой-либо знаменитости со стороны, а талантливому выходцу из общей с ними конфессиональной среды. В своих мемуарах глава МХАТа с благодарностью вспоминал о тех, без кого было бы немыслимо беспримерное культурное оживление начала XX столетия в целом и успешная работа театра в частности[В своих мемуарах К.С. Станиславский перечисляет известных старообрядческих предпринимателей конца XIX – начала XX столетия П.М. Третьякова, М.В. Сабашникова, С.И. Щукина, А.А. Бахрушина, С.И. Мамонтова, С.Т. Морозова и др. // См.: Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. M-Л. 1931.].

Другим культурным проектом того периода, также пользовавшимся популярностью у публики, стала Частная опера, созданная богатым московским предпринимателем С.И. Мамонтовым. Именно здесь был поставлен целый ряд опер, снискавших мировую славу русскому оперному искусству. Однако идеологическая составляющая репертуара Частной оперы, в отличие от хорошо известной творческой, обычно остается в тени. Между тем идейное содержание этого культурного проекта не оставляет сомнений в его антисамодержавной направленности. Чего стоит только опера М. Мусоргского «Хованщина», которая посвящена трагической странице русской истории, связанной с гонениями на раскол. Опера воспевает приверженцев старой веры, подавая их противостояние властям как подвиг. «Хованщина» – не просто рассказ о событиях минувшей эпохи, это прямое указание на то, где следует искать истоки подлинной русской души. С.И. Мамонтов, несмотря на дела, лично занимался постановкой; между репетициями он вывозил всю труппу на Рогожское кладбище, чтобы артисты могли лучше ощутить дух старообрядчества[Бахревский В.А. Савва Мамонтов. М., 2000.]. Опера вызвала настоящий восторг у московского зрителя. После такого успеха решено было показать ее в Петербурге. Однако там все вышло иначе: подобные творческие изыски пришлись не по вкусу сановной аристократии и чиновничеству, весьма далеким от романтического восприятия раскола. Само обращение к подобным темам квалифицировалось как вызов. Это впечатление усиливала постановка такой оперы, как «Борис Годунов», лишний раз напоминавшей о неприятных для рода Романовых событиях. Деятельность Частной оперы и ее вдохновителя не остались без внимания властей: коммерческие предприятия С.И. Мамонтова подверглись разорению, а сам он – несомненно, для публичного унижения – на полгода был помещен под арест, чему не смогли воспрепятствовать даже денежные посулы московских тузов

[Напомним, что операцию по разорению С.И. Мамонтова вел тесно связанный с правительством Петербургский международный коммерческий банк. После ареста С.И. Мамонтова московское купечество хлопотало о его освобождении под огромный залог до 1 млн. руб., но власти в ответ увеличили сумму залога до 5 млн. руб. После краха С.И. Мамонтова Частная опера стала испытывать трудности; в начале 1904 года распущена.].

Добавим, что вклад С.И. Мамонтова в культурно-просветительский проект купеческой буржуазии далеко не исчерпывается созданием Частной оперы. Как известно, под его патронажем сложился круг художников, прославивших отечественное изобразительное искусство. Объединяющим началом этого сообщества явилась русская тематика – история, религия, быт и т.д. Вокруг нее вращалось творчество таких мастеров, как Серов, Васнецов, Коровин, Врубель, Нестеров и др. В то же время они придерживались свежих демократических взглядов, обращаясь к повседневной жизни простого народа. Именно такие полотна преобладают в собрании знаменитой Третьяковской галереи: к концу XIX столетия практически все произведения в ней (1757 из 1841) принадлежали кисти русских мастеров. Для сравнения: в императорском Эрмитаже большей частью коллекционировалось зарубежное искусство: из более чем 2000 картин здесь насчитывалось только 75 отечественных.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Здесь, прежде всего, нужно вспомнить известные московские фирмы – И.Д. Сытина и братьев Сабашниковых, игравшие значительную роль на книжном рынке страны (их общий тиражный потенциал не уступал издательским возможностям царского правительства). И.Д. Сытин, старообрядец из Костромской губернии, переехав в Москву, занялся книготорговлей. Его успех обусловило серьезное конкурентное преимущество – сбыт продукции через мелких торговцев раскольников-офеней. Именно на таких конфессиональных сетях расцвело сытинское предприятие, сосредоточившее около трети продаж лубочных изданий в России. С конца XIX века оно все активнее переключается на выпуск либерально-демократической литературы. Как тогда говорили, И.Д. Сытин от офень перескочил прямо к Горькому, Андрееву, Чехову и др.[Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009.] Его деловым партнером становится богатая купчиха В.А. Морозова, мать того самого «джентльмена», карикатурно изображенного А.И. Сумбатовым-Южиным.(Сумбатов-Южин А.И. Джентельмен. // Сумбатов-Южин А.И. Пьесы. М., 1961. - подробнее - по ссылке на Флибусту) Причем издательство не только сбывало свою продукцию, но и помогало покупателям в подборе библиотек для чтения, что позволяло влиять на вкусы обширной клиентуры. Магазины Сытина пользовались большой популярностью у либерально настроенных слоев: как отмечалось в полицейских источниках, деятельность издательства выходила далеко за рамки чисто коммерческого предприятия[ГАРФ. Ф. 102. 1898.]. К примеру, будущие члены кадетской партии отдавали Сытину агитки, «не сомневаясь в том, что его фирма всего лучше распространит листовку повсеместно, в том числе и по деревням»[Кизиветтер А.А. На рубеже веков. Воспоминания. 1881-1914 гг. М., 1997]. В конце 90-х годов издатель реализовал стремление московского купечества наладить выпуск ежедневного издания, которое смогло составить конкуренцию влиятельному петербургскому «Новому времени». Такая попытка уже предпринималась С.Т. Морозовым и С.И. Мамонтовым: они пробовали запустить газету под названием «Народ»: с этой целью вели переговоры с А.В. Амфитеатровым, выделяли нужные финансовые ресурсы[Дневник А.С. Суворина. М., 1999.]. Однако, только сытинский проект оказался жизнеспособным – в его руках газета «Русское слово» быстро стала одним из рупоров либерализма в стране. Кстати, сотрудники (журналисты, публицисты и т.д. ) в новое издание приглашались лично А.П. Чеховым[Сытин И.Д. Жизнь для книги. М., 1960.]. Любопытно, но сам Сытин не мог возглавить редакцию газеты, поскольку не имел образовательного ценза, и на первых порах его заменил зять. Сын почтенного издателя – В.И. Сытин – тоже был при деле: в. 1904 году он как профессионал занимался оснащением подпольной типографии для Тверского комитета РСДРП [Кочетков П. Орудие борьбы // 1905 год в Тверской губернии. Тверь 1925.]. Неудивительно, что многогранная деятельность сытинской индустрии вызывала раздражение у сторонников самодержавия, называвших эту фирму «вторым министерством народного просвещения».

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Московское же купечество смотрело на ситуацию иначе. Оно долго ждало часа, когда его лояльность будет по достоинству оценена властями, а народное происхождение не станет препятствием для полноценной бюрократической опеки. Царствование националистически настроенного Александра III, казалось, давало на сей счет совершенно определенные надежды. Однако, во второй половине 90-х годов курс царизма на встраивание в уже сложившуюся международную финансовую систему стимулировал невиданный приток в отечественную экономику иностранных инвестиций. Оператором этого процесса естественно стало петербургское деловое сообщество, чьи банковские структуры при поддержке правительства финансировали создание новых предприятий, устанавливали контроль над многими промышленными активами. В таком экономическом климате конкурентные перспективы купеческой буржуазии выглядели уже весьма призрачно: она не располагала таким финансовым потенциалом как иностранные компании, не обладала необходимым административным ресурсом. В результате противостоять надвинувшимся вызовам капиталисты из народа оказались не в состоянии. Привычные апелляции к верховной власти в данной ситуации имели немного смысла. Ведь новые экономического приоритеты (введение золотого рубля) продвигались под патронажем Министра финансов С.Ю. Витте и, не смотря на сопротивление аграрно-помещичьего лобби, были демонстративно одобрены императором Николаем И, минуя Государственный совет. Это показывало, что прежняя верноподданническая модель поведения практически исчерпана: она не поможет обрести нужную устойчивость в стремительно изменившемся экономическом пространстве. Осознание этого факта и предопределило переход московского купечества на новые политические рубежи, ориентированные на ограничение власти и утверждение прав и свобод, устанавливаемых конституционно-законодательным путем, а не выражением верховной воли. Иначе говоря, у данной части российских буржуа в начале XX века появились собственные причины, побуждавшие выступить за изменение существовавшего государственного порядка; причины, обусловленные жесткой экономической мотивацией, а не общими соображениями теоретического характера.

Заметим, что в историографии, либеральные потенции купечества, по сравнению с другими силами, всегда находились под сомнением. Еще советские историки совершенно справедливо указывали на слабую вовлеченность московского купечества в оппозиционное движение начала нового столетия. Действительно, лидирующие позиции в нем принадлежали отнюдь не купеческой элите. Отсюда вопрос: почему же крайняя заинтересованность в преодолении проблем, вызванных действиями власти, не вывела обиженное купечество в первые ряды борцов с режимом? Ответ на самом деле несложен. Широкое либеральное движение могли возглавить только те его участники, которые имели подлинно общественное лицо и репутация которых в глазах, прежде всего, российской интеллигенции соотносилась с декларируемыми высокими целями. Вне всякого сомнения, такой репутацией обладал ряд дворян-земцев, верных своим принципам и твердо, предпочитавших их чиновничьим карьерам. Даже революционеры, идущие на смерть за идейные убеждения, вызывали у определенной части общества неподдельное уважение. На их фоне репутация купечества представала настолько блеклой, что не только о лидерстве, но даже о какой-либо публичности в этом процессе говорить не приходилось. Общественное мнение было убеждено в том, что буржуазия руководствуется сугубо материальными интересами, в то время как дворянство способно встать выше корыстных намерений[Шидловский С.И. Воспоминания. Кн. 1. Берлин. 1923.]. Образ аполитичного и алчного купца так прочно укоренился в сознании российского общества, что даже выставляемая на всеобщее обозрение благотворительность не решала имиджевых проблем этого сословия.

...Обретение общественного лица – процесс не быстрый, и купечество конца XIX – начала XX века находилось в самом начале этого пути. Надо сказать, именно поэтому многие его представители публично не заявляли о своих политических инициативах. Они пока не претендовали на роль общественного авангарда, предоставив лидерство традиционным силам – земскому дворянству и профессиональным бунтарям. Поэтому у многих тогда складывалось впечатление, что организации типа «Союза освобождения» «втянули в орбиту своего влияния... московское именитое купечество»[Бельгард А.В. Воспоминания. М., 2009.]. Хотя на самом деле ни о какой пассивности капиталистов из народа говорить не приходится. Повторяем, их заинтересованность в трансформации государственного строя определялась собственными интересами. Купеческая буржуазия больше не желала оставаться заложницей правящей бюрократии и ее меняющихся предпочтений, а решение этой задачи связывала с внедрением в политическую практику конституционных и либеральных принципов.

Отношения с оппозиционными силами завязались у купечества не сразу. Это происходило постепенно, в русле масштабного просветительского проекта, инициированного представителями московского клана в конце XIX столетия. Как известно, Первопрестольная всегда позиционировала себя как общерусский культурный центр, противостоящий официальной культуре Петербурга[Гавлин М.Л. Предприниматели и становление русской национальной культуры // История предпринимательства в России. Кн. 2. М., 2000.]. Теперь различие культурных оттенков дополнились ярко выраженным оппозиционно-политическим подтекстом. Он наглядно проявился в ряде начинаний общественно-культурной жизни – оставивших заметный след в отечественной истории. Издательства, театры, галереи распространяли либерально-демократический дух, который, благодаря новым возможностям, проникал в широкие интеллигентские слои и в российское общество в целом. Этот процесс целенаправленно финансировался видными представителями купеческой элиты. Иначе говоря, именно они оплачивали формирование той среды, где утверждались либеральные представления о свободах, неприятие чиновничьей опеки и протест против полицейского произвола.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола писал(а):

Скажем откровенно, либеральная часть правительства не ожидала больших затруднений в претворении в жизнь именно такого сценария. В пореформенный период самостоятельную инициативу снизу по ограничению самодержавия проявляли одни и те же силы, включавшие некоторых дворян-земцев, а также вышедших из народничества революционеров; лишь смена поколений вносила неизбежные коррективы в ряды оппонентов власти. Активные представители интеллигенции объединялись в кружки, и хотя сила противостояния режиму понималась в них по-разному, в своей деятельности они так и не смогли преодолеть эти узкие рамки. ... Поэтому вполне справедлив диагноз полиции:

«Либералы играют самую жалкую роль и, ограничиваясь праздной болтовней, не могут решиться, по свойственной им трусости, ни на какой серьезный шаг; исключение составляет только серьезный и достойный уважения кружок, не превышающий 10-15 человек, которые действительно готовы жертвовать и своим состоянием, и своим положением»[Донесения чиновника МВД по особым поручениям Рачковского. 16-28 октября 1894 года].
Подобная ситуация была с группами социал-революционеров и социал-демократов, которые трансформировались из народнического движения. Даже террористические акты (в том числе против Александра II), практиковавшиеся некоторыми революционерами, производя громкий эффект, не сотрясали основ самодержавия. Как говорил Л.А. Тихомиров, один из лидеров движения, перешедший затем в лагерь правительства, «революционеры есть, они шевелятся, и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря».

...Тем не менее, размышления властей по созданию представительной Государственной думы – но в сугубо монархических одеждах – встретили трудности. Привычный состав оппонентов режима, с которым правительству приходилось сталкиваться, к началу XX столетия заметно изменился. Впервые в истории оппозиционного движения России его ряды пополнились новым мощным игроком, никогда ранее не проявлявшим себя на этой ниве. Как будет показано далее, именно купеческая элита явилась для либерально-революционных кругов той опорой, которой им не доставало ранее. Конечно, такая исследовательская новация находится далеко за рамками советской исторической традиции, неустанно доказывавшей оппозиционную несостоятельность отечественной буржуазии. Однако, в рамках настоящей работы мы показываем, что эта оценка справедлива не для всех отечественных капиталистов в целом, а лишь для петербургской буржуазной группы. Ее плотная аффилированность с высшим чиновничеством позволяла максимально пользоваться всеми преимуществами существовавшего положения. Столичная деловая элита и связанные с ней капиталисты принимали любые сценарии, исходившие от правительства. В полной мере это относится к проекту политической модернизации, продиктованным новым экономическим позиционированием России. Очевидно, что петербургские банки, завязанные на иностранный капитал, могли только приветствовать усилия властей по закреплению и повышению инвестиционной привлекательности страны. Трудно представить столичных финансистов и дельцов, тесно сплетенных с придворными и правительственными сферами, в качестве политических противников последних.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Подобное дарование конституции в теории государственного права известно под названием октроированного конституционализма. Его применение дает возможность избежать деструктивных издержек при смене основ государственно строя, и вместе с тем обеспечивать правовую трансформацию абсолютизма в конституционную монархию. Основным инструментом здесь выступают реформы, постепенно осуществляемые по инициативе самой верховной власти. Если проводить аналогии, то такой подход уже был реализован царизмом в экономической сфере. Речь идет об освобождении крестьян от крепостного гнета в 1861 году. Тогда удалось провести масштабные преобразования, исключительно благодаря воле верховной власти. Очевидно, что какие-либо иные сценарии решения вопроса были абсолютно неприемлемы. Теперь же на повестке дня стояло проведение политической модернизации самодержавия, придание монархии лица наиболее соответствующего новым финансово-экономическим потребностям государства. Эти задачи также намеревались решать в русле уже апробированного в начале 60-х годов сценария. Понимание данного обстоятельства актуализирует и выдвигает на первый план проблему: кто же конкретно в среде правящей бюрократии в начале XX века мог реализовывать политическое реформирование? Долгое время даже постановка такого вопроса не только не могла восприниматься серьезно, но и попросту считалась маргинальной. Как уже говорилось, правительственные верхи начала XX века традиционно изображались оплотом махровой реакции, неспособной ни к чему кроме консервации абсолютизма в духе дореформенных времен.

На самом деле обращение к источникам (а не к ленинским творениям) свидетельствует, что в этот период в среде высшей бюрократии либеральные тенденции были более сильны, чем в конце правления Александра II. Круг чиновничества, обсуждавшего конституционные перспективы, по сравнению с тем периодом стал теперь гораздо шире. Недоброжелатели подобных новаций, к примеру, не сомневались что в среде сановников начала нового столетия много конституционалистов[Киреев А.А. Дневник. 1905-1910 годы. М., 2010.]. И высказывали убеждение о наличии в правительстве деятельного конституционного крыла[25 лет назад (Из дневников Л. Тихомирова) // Красный архив. 1930. №2(39).]. Их лидер также был хорошо известен – это Д.М. Сольский[Сольский Д.М. (1833-1910) – сподвижник великого князя Константина Николаевича (младшего брата Александра II). Он являлся секретарем Государственного совета, управляющим II канцелярии Е.И.В. С 1878 по 1889 годы – Государственный контролер. Затем в Государственном совете, где возглавлял Департамент экономии, утверждавший бюджеты всех министерств и ведомств. С 1903 года, по болезни великого князя Михаила Николаевича, исполнял обязанности Председателя Государственного совета.]. Начав служебную карьеру еще в 60-х годах XIX века, он занимал ключевые посты в государственном управлении, неизменно входя в группу либерально настроенных деятелей, приверженцев конституционного пути развития. Профессиональные качества позволили ему остаться в правительстве Александра III, не особо привечавшего поборников либерализма. Он выступал за отмену подушной подати, проведенной еще Н.X. Бунге, не одобрял еврейских притеснений, критиковал земскую реформу 1890 года Министра внутренних дел Д.А. Толстого и т.д.[Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964.] При Николае II влияние Сольского серьезно усилилось. Возглавляя Департамент экономии Государственного совета, он играл одну из ключевых ролей в выработке многих решений; в частности поддерживал С.Ю. Витте во введении золотого рубля. В.И. Гурко, характеризуя чиновничьи круги рубежа веков, подчеркивал, что наибольшим влиянием в них пользовался именно Д.М. Сольский, ставший в 1902 году графом[Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого.]. Как крупный государственный деятель он всегда действовал в соответствии со своими либеральными предпочтениями. А потому в начале XX века именно он символизировал преемственность с эпохой правительственного либерализма Александра II. Заметим, что Сольский выступал за ведение конституционных начал в государственную практику, но исключительно в октроированной форме, т.е по доброй воле императора и постепенно. Он понимал непригодность для российских условий иных путей продвижения в сторону конституционализма.

И практические шаги в этом направлении начали предприниматься властью с начала XX столетия. Это сюжеты малоизвестны: они лишь контурно присутствуют в литературе, хотя, конечно же, заслуживают самой пристальной разработки. В начале 1901 года проходит реформа Государственного совета. В его новом утверждении, подписанном Николаем II, присутствовал специальный раздел «Об особых совещаниях и Подготовительных комиссиях», где было прописано право приглашения в них специалистов, не членов Госсовета[Высочайше утвержденное Утверждение Государственного совета. 30 марта 1901 года // ПСЗ-З. №19883. Т. 21. Отд. 1. СПб., 1903.]. Фактически это означало привлечение выборных представителей для выработки законодательных решений. Впервые это произошло на рассмотрении положения о портовых сборах, что стало заметным событием в жизни правительственных верхов. В совещании участвовали начальники портов, представители местного городского общественного управления и купечества, избираемых городскими думами и биржевыми обществами[Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого.]. Привлечение общественности к обсуждению различных государственных проблем становится постоянным. Например, это проявилось и в работе межведомственного Особого совещания по делам сельскохозяйственной промышленности, созданного в 1902 году. Масса заинтересованных лиц (и не только дворянство) приняла участие в трудах губернских комитетов совещания, сформированных по всей стране. Здесь высказывались конкретные предложения по реформированию всей сельской жизни, экономики, социальным вопросам и т.д.[Симонова М.И. Кризис: аграрная политика царизма накануне первой русской революции. М., 1987.] В 1904 году при МВД задумывалось создание Совета по делам местного хозяйства, который состоял не только из чиновников центрального аппарата, но и из выборных представителей с мест. Исследователи оценивают разработку этого органа как своего рода зародыш думы[Куликов С.В. Император Николай II и Государственная дума: неизвестные планы и упущенные возможности // Таврические чтения-2007. СПб., 2008.]. Обратим внимание, что данная реформаторская инициатива была связана с именем В. К. Плеве, историческая репутация которого носит крайне реакционный характер. Советской историографией его деятельность трактовалась под углом оберегания монархии от каких-либо изменений. Заметим, Плеве в течение семи лет занимал должность Государственного секретаря, т.е. находился в Государственном совете рядом с Д.М. Сольским. Имеет смысл привести одну мысль Плеве, которая, как представляется, хорошо отражает суть правительственных намерений в этот период:

«Россия – это огромный воз влекомый по скверной дороге тощими клячами – чиновничеством. На возу сидят обыватели и общественные деятели и на чем свет стоит ругают власти, ставя в вину плохую дорогу. Вот этих-то господ следует снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти...»[Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1991. №2.]

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Начать нужно с принципиального утверждения о том, что в конституционной модернизации абсолютизма в начале XX столетия была заинтересована сама верховная власть. Последовательность действий правительства Николая II подводит именно к такому выводу. Рубеж веков ознаменовался утверждением нового курса на масштабное привлечение иностранных инвестиций в российскую экономику. За этим стояло вполне осознанное стремление приобщиться к рынку международного капитала, что сулило новые возможности. Именно с этой целью и была проведена денежная реформа 1897 года, привязавшая рубль к золоту; конвертируемость российской валюты обеспечивала свободную циркуляцию финансовых потоков. Конечно, инвестиционная привлекательность России заметно повышалась, однако для желаемой интеграции этого было недостаточно. Требовались определенные шаги не только в хозяйственной, но и в политической сфере, направленные на трансформацию неограниченного самодержавия в буржуазную монархию. Либерально-экономическая инициатива плохо совмещалась с самодержавной формой правления, которая в глазах западных финансовых игроков выглядела откровенным рудиментом. Иными словами, государства с режимом неограниченной монархии не могли полновесно присутствовать на международном рынке капиталов. К тому же повсюду в Европе начала XX века существовали представительные выборные органы власти. Пожалуй, лишь Османская империя (синоним отсталости) обходилась без парламентских институтов.

Погрузившись в новую экономическую реальность, Николай II не мог пренебречь потребностями политической модернизации: стремиться в мировой финансовый рынок и одновременно пытаться консервировать абсолютистский режим – действия взаимоисключающие. Вне всякого сомнения, еще учитель Николая II, либеральный профессор Н.X. Бунге (Министр финансов в 1882-1886 годах), ратовавший за введение золотого рубля, объяснил будущему императору очевидность таких вещей[В частности, Бунге разъяснял наследнику престола суть и значение реформ Александра II, характеризуя их как благодетельные для России. См.: Ковалевский В.И. Воспоминания // Русское прошлое. 1991. №2.]. Другое дело, что далеко не все в правящей верхушке осознавали необходимость адаптации к новым экономическим условиям. В своих мемуарах С.Ю. Витте подчеркивал наивность распространенного в России мнения, будто:

«иностранным держателям наших фондов и банкирам все равно, какой у нас будет образ правления».

Он указывал на тесную связь между доступом к иностранному кредиту и политическим строем государства, институты которого должны гарантировать предсказуемость и прозрачность политики[Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960.]. Однако если российская верховная власть в либерально-экономическом ключе обосновывала потребности модернизации, то политически эта программа виделась совсем иначе. По убеждению Николая II, русские люди – приверженцы монархических воззрений – не способны к восприятию конституционного творчества по европейским образцам.[Как вспоминал чиновник МВД В.И. Гурко, Николай II не руководствовался желанием сохранить в своих руках неограниченную власть, а глубоким убеждением, что Россия не доросла до самоуправления и передача государственной власти в руки общественности была бы губительной для страны // Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М., 2000.] После совещания губернских предводителей дворянства в 1897 году государь, беседуя с князем П.Н. Трубецким, уверял в готовности поделиться с народом властью, но также и называл причину, препятствующую осуществить данный шаг. Он считал, что ограничение царских прерогатив было бы понято крестьянским населением страны, как насилие интеллигенции над самодержцем: в этом случае народ просто-напросто бы стер с лица земли верхние слои общества[Записки Ф.А. Головина // Красный архив. 1926. № 6 (19).]. Поэтому учреждение в России представительного органа – думы – могло быть подано только в качестве доброй воли царя, жертвующего своей единоличной властью. Особый акцент делался именно на добровольности почина, что коренным образом должно отличать характер политических реформ в России от Европы. Если на Западе отдельные классы буквально вырвали реформы у верховной власти, сокращая ее прерогативы, то у нас, наоборот, призыв выборных людей должен делать их советниками царя, им же приглашенных. То есть речь шла не о самостоятельности законодательной ветви власти, а скорее о верховенстве воли монарха[Эту идею подробно обосновывали российские правоведы. См., например, Казанский П.Е. Власть всероссийского императора. Очерки действующего русского права. Одесса. 1913.].

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Говоря о зубатовщине, необходимо отметить еще одну важную ее черту, на которую сегодня почти не обращают внимания. Речь идет о религиозной составляющей, а точнее, о направленности этого политического курса против старообрядческой купеческой группы – сердцевины московского промышленного мира. Общее ухудшение позиций московской буржуазии в конце XIX столетия сказалось и на религиозном климате. Разработка полицейских подходов в рабочем вопросе была тесно связана с возобновлением жесткого отношения к расколу. Терпимость предыдущих лет – эпохи Александра III – довольно быстро уходила в прошлое. Это выразилось в том, что фабрикантов из староверов, с их «фирменным», исконно русским лицом, власти перестали рассматривать в качестве подлинных представителей народа. К ним снова приклеили подзабытый ярлык – «австрийцы»: как известно, большая часть крупного купечества принадлежала к поповскому белокриницкому согласию, учрежденному в Австрийской империи в 1846 году. И власти задались закономерным вопросом: на каком основании они осмеливаются объявлять себя истинно православными? В рамках «зубатовщины» воздействие на раскол было дифференцированным. Уточним, что именно староверческим низам, блуждавшим, по убеждению властей в духовных потемках, предназначалась полицейская поддержка в противостоянии с хозяевами-кровопийцами. На нейтрализации религиозного дурмана, который якобы из корыстных побуждений напускали владельцы предприятий, концентрировались и заботы господствующей церкви. Для улучшения нравственной атмосферы синод требовал от Министерства финансов беспрепятственного допуска приходских священников господствующей церкви на те предприятия, где «хозяева и управляющие принадлежат расколу»[Запрос Св. Синода к Министерству финансов. 4 мая 1900 года]. Духовенство принимало активное участие в собраниях рабочих-старообрядцев; например, для собеседований с ткачами выделялись аудитории на тысячу человек, для них открывались приходские школы миссионерских братств и т.д. Инициаторы этих мер ратовали за укрепление подлинно нравственных начал, сила которых, как демонстрируют «наши старообрядцы... без всякого сравнения могущественнее силы каких-нибудь промышленных олигархий»[Тихомиров Л.А. Чем живет человеческое общество // Московские ведомости. 1902. 29 сентября.].

С представителями раскольничьего капитала велись совсем не духовно-просветительские обсуждения. Вспомним уже упомянутую встречу С.В. Зубатова с московскими воротилами в 1902 году (и заметим, что они – все семеро – были староверами). Кстати, уже с конца XIX века московские власти возобновили наблюдение за видными раскольниками-фабрикантами[Докладная записка обер-прокурору Св. Синода «Об учреждении в Москве для усиления борьбы с расколом наблюдения за его деятелями и отдельными случаями в его жизни». 28 января 1897 года ]. Все это заметно усиливало дискомфорт купеческой элиты. Ее представители – обладатели многомиллионных капиталов – рассчитывали на соответствующее отношение к себе со стороны властей. И не смотря на приверженность старой вере, они совсем не желали довольствоваться второсортным положением в обществе. Однако, на смену конфессиональной толерантности, правительство подвергло серьезному давлению рогожскую иерархию, расцветшую к середине 1890-х годов. Как известно, она полностью контролировалась прихожанами-толстосумами. Порядки первой половины столетия, когда иерархи поповства имели определяющий голос в решении не только религиозных, но и коммерческих дел (как, например, известный И. Ястребов), канули в лету. В течение пореформенного периода поставленные епископы и священники фактически находились на содержании крупного купечества, заправлявшего делами согласия. Но теперь власти решили положить конец австрийской или белокриницкой иерархии.

...Итак, в конце XIX – начале XX века у крупного купечества Центрального региона возникли серьезные проблемы. Правительственная бюрократия за его счет решила сбалансировать устои самодержавного режима. Интересы этой группы буржуазии были фактически принесены в жертву новым вызовам социально-экономического развития. Акцент на иностранный капитал и его широкое присутствие в отечественной экономике оказалось для властей куда более привлекательным, чем обеспечение потребностей фабрикантов крестьянского происхождения. С зарубежными финансами, знаниями и технологиями правительство теперь связывало перспективы развития страны. Иностранные инвестиции пользовались поддержкой высшей бюрократии. На этом фоне произошло резкое усиление петербургских банков, давних соперников промышленников Центра за первенство. Все это кардинально изменило экономический ландшафт страны, существовавший с пореформенных десятилетий. Помимо этого правительственные круги вознамерились за счет купеческой буржуазии решить ряд насущных социальных проблем, связанных с увеличением численности рабочего класса. Речь шла о содержании этой быстро растущей вместе с промышленностью части населения. На решение данной проблемы была направлена так называемая «зубатовская политика»: ее цель – заставить купечество, чуждающегося введения рабочего законодательства, в полном объеме оплатить социальные потребности трудящихся. Дополнительные расходы на наемных рабочих становились серьезной ношей, резко снижающей прибыль, прежде всего, опять-таки капиталистов из народа. Для них эти затраты были особенно ощутимы, поскольку, в отличие от петербургской буржуазии, купечество не могло компенсировать их с помощью административного ресурса, бюджетных источников и дешевых иностранных кредитов. Сюда следует добавить и возобновление религиозных притеснений русского купечества, в большинстве своем по-прежнему придерживавшегося староверческих традиций.

В результате целая группа капиталистов не дворянского и, соответственно, не чиновничьего происхождения оказалась перед лицом серьезного системного кризиса. Уяснение этого обстоятельства имеет определяющее значение для уточнения ряда важных выводов прошлых лет. Так, краеугольный тезис советской науки о том, что лишь страх перед рабочим движением и неспособность царизма (после 9 января 1905 года) обеспечить защиту, толкнули купечество на оппозиционный путь[Черменский Е.Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1970.], не является исчерпывающим. Недовольство этой буржуазной группы, как мы видели, было связано далеко не только с рабочей проблемой. А опасения за свое будущее возникло у купечества задолго до январских событий 1905 года, еще в конце XIX столетия. Как метко было замечено тогда же:

«правительство собственными руками создавало себе врагов из “людей порядка”, превращая верных своих слуг в политически неблагонадежных, толкая капиталистов на путь политической оппозиции»[Григорьеский М. Полицейский социализм в России. СПб., 1906.].

Утверждение советской историографии, что буржуазия в целом до января 1905 года пребывал в спячке, а потому чуть ли не проспала революционный подъем, включившись в него последней, также нельзя признать правомерным. Необходимость выживания в сложившихся условиях вызывала у московского клана не апатию, а потребность в активных действиях. К трудностям купечеству было не привыкать, но вот инструментарий для их преодоления теперь кардинально обновился.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Смелые помыслы рабочих устремлялись и дальше, на ненавистную торговлю, обиравшую их в повседневной жизни. Перспективы торговой сферы сформулировал лидер Общества механического производства Ф.А. Слепов. Он призывал вырваться из цепких когтей торговцев и лавочников, опутавших рабочего человека сетями, от которых все «страдают, как мухи в паутине»[Письмо Ф.А. Слепова к рабочим в механическом производстве. 17 октября 1902 года // ГАРФ. Ф. 63.1901.]. Противостоять их ненасытной алчности – вот главная задача текущего дня. Необходимо обуздать и контролировать цены на важные для жизни людей продукты, пресекая злоупотребления со стороны торговцев. Но при этом важно понимать, что «торгаши» согласуют свои действия, а потому общим и мощным ответом им станет создание Общества потребителей, где рабочие будут в обязательном порядке обслуживаться по низким ценам.

...Прекрасно понимая, от каких ведомственных сил исходит угроза, они (Московская промышленная группа) в тревоге обратились в Министерство финансов. Уже в августе 1901 года делегация от московских предпринимателей посетила это ведомство, прося пресечь собрания Обществ. Чиновники ответили, что не только не собираются прекращать подобные мероприятия, а всячески их приветствуют[Письмо С.В. Зубатова в МВД. 1 сентября 1901 года // Каторга и ссылка. 1925. №14.]. Однако стремительное развитие событий кардинально изменило позицию Минфина, и спустя всего полгода, в марте 1902-го, здесь уже иначе отнеслись к поступившей от фабрикантов Москвы просьбе.

...Характеризуя положение дел в целом как очень тревожное, промышленники адресовали министерству многозначительный намек на то, что рабочие не ограничиваются обсуждением условий своего труда и быта, а переходят на «разбор Государственной росписи нынешнего года»[Прошение фабрикантов г. Москвы в Министерство финансов. 27 марта 1902 года // ГАРФ.]. Москвичи писали о серьезном замешательстве в торгово-промышленном мире, поскольку стало непонятно, куда обращаться с производственными недоразумениями -«к фабричному инспектору или к агентам охранного отделения, в лице которых мы привыкли видеть элемент далекий от внутреннего понимания фабричной жизни». Расчет на противоречия между ключевыми ведомствами правительственной системы – финансов и внутренних дел – оправдался, и теперь опасения московских фабрикантов не остались без внимания.

...Интересно, что спустя некоторое время С.В. Зубатов имел другую личную встречу с одним из лидеров купечества, С.Т. Морозовым – по просьбе последнего. Морозов высказал соображение, что дело, задуманное Зубатовым, не имеет больших перспектив, так как полностью завязано на его незаурядную личность. В этом и кроется главный недостаток предложенной инициативы: без своего автора система долго не просуществует. Так оно, собственно, и произошло. Вскоре С.В. Зубатова под предлогом повышения перевели из Москвы в Петербург, а затем убрали подальше – во Владимир.
Судьба рабочих обществ оказалась в руках могущественного С.Ю. Витте. Тот «творчески» распорядился доставшимся ему наследством. Осознавая, что потребность в организации рабочих масс для обсуждения текущих дел действительно велика, Министр финансов решил идти законодательным путем. Структуры департамента полиции устранялись от вмешательства в фабрично-заводскую сферу; на предприятиях вводился институт уполномоченных, именуемых старостами, для информирования администрации и иных должностных лиц о нуждах рабочих; через них же доводились до коллективов распоряжения и разъяснения начальства. По мнению С.Ю. Витте, предлагаемая инициатива не являлась новшеством, но лишь узаконивала существующее положение дел. Отсутствие законодательной санкции приводило к стихийному развитию рабочего представительства или к анархии. С появлением же старост возник легальный способ информирования всех заинтересованных сторон о производственной жизни

[Выступление С.Ю. Витте на заседании Государственного Совета по делу об учреждении старост в промышленных заведениях. 2 мая 1903 года // РГИА. Ф. 1153. Оп. Д. 153. Л. 37-37об.

Как он подчеркивал:

«По-новому закону собрание всех рабочих фабрики воспрещены, только через старост. Они не только фактически, но и юридически будут уполномоченными рабочих. В отсутствии законодательной санкции следует искать причину того обстоятельства, что самая деятельность, имеющихся уже кое-где уполномоченных или выборных от рабочих не может приобрести надлежащего значения, как по отношению к заводчику, так и в особенности к властям»
].

Правда, хотя уполномоченные и объявлялись выборными, их самостоятельность была крайне невелика: кандидатов в старосты утверждала та же администрация, а при неудовлетворительном исполнении обязанностей староста мог быть отстранен решением губернатора[Высочайше утвержденное мнение Государственного Совета «Об учреждении старост в промышленных предприятиях». 10 июня 1903 года]. Но даже эти расчеты С.Ю. Витте не оправдались. Закон, по сути имитирующий рабочее представительство, не встретил сочувствия у фабрикантов: они отказывались иметь на своих предприятиях старост и упоминать их в расчетных книжках [Гвоздев С. Записки фабричного инспектора (Из наблюдений и практики в период 1894-1908 годов). М., 1911.]. После отставки С.Ю. Витте с поста Министра финансов в августе 1903 года В.К. Плеве дал новое дыхание полицейским инициативам в рабочем вопросе. На этот раз уже в Петербурге учреждались собрания фабрично-заводских рабочих, во главе которых оказался священник Гапон, получивший известность после событий января 1905 года.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Особое возмущение московских капиталистов вызывали разговоры об их предпринимательской несостоятельности, неспособности демонстрировать реальную предприимчивость. В качестве контраргумента подобным оценкам приводился факт, что наиболее сильными, как по операциям, так и по репутации, банковскими структурами «являются Московский купеческий и Волжско-Камский банки, которые ведутся чисто русскими руками»[724]. Противники зарубежного капитала утверждали, что его присутствие не приводит к обещанному удешевлению товаров; более того, надежды на развертывание подлинной конкуренции с его появлением абсолютно не оправданны, поскольку иностранцы озабочены прежде всего искусственным удержанием высоких цен и обеспечением все тех же монопольных устремлений[Влияние иностранного капитала // Московские ведомости. 1899. 9 марта.]. В доказательство приводился пример московского угольного бассейна, который не выдерживал конкуренции с мощной монополистически организованной индустрией Донбасса. Напомним, что все крупные хозяйства центральной части страны были связаны договорами на поставку именно донецкого угля. Одним из главных его потребителей являлись и казенные железные дороги. Сырье доставлялось на дальние расстояния по низким тарифам, специально установленным в 1895 году правительством по ходатайству Съезда горнопромышленников Юга [Краткий очерк истории съездов горнопромышленников Юга России (под ред. Н.Ф. фон Дитмара). Харьков. 1908.]. Благодаря государственной поддержке, донецкий уголь, успешно вытесняя с рынка подмосковный, не оставлял центральному бассейну никаких шансов для развития. Анализируя эту и подобные ситуации в других отраслях, еженедельник «Русский труд», редактируемый публицистом С.Ф. Шараповым – верным последователем И.С. Аксакова и М.Н. Каткова – делился опасениями, что Первопрестольная своими силами не справится с нашествием, «грозящим в недалеком будущем на развалинах русской и народной Москвы воздвигнуть новую Москву иностранную»[Из Москвы // Русский труд. 1897. 19 июля.].

...Проблемы московской промышленной группы, связанные с изменением финансово-экономических ориентиров правительства, совпали с другими серьезными вызовами, также идущими от властей. Идея о неспособности местной буржуазии к какой-либо конструктивной деятельности получила широкое распространение, и другое ключевое ведомство – Министерство внутренних дел – приступило к разработке рабочего вопроса, становившегося все более актуальным. ....Промышленникам региона напоминали о сопротивлении действиям властей по введению и расширению в России фабричного законодательства. Теперь их также упрекали в неспособности поддерживать спокойствие среди наемных работников (особенно зримо это проявилось в ходе забастовок 1896-1897 годов, доставивших властям немало хлопот). Именно поэтому чиновничество МВД и решило взять рабочий вопрос под свой ведомственный контроль. Инициаторами выступили московские власти: генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, обер-полицмейстер Д.Ф. Трепов и начальник местного охранного отделения С.В. Зубатов. Их усилиями отделения городской полиции, по сути, превращались в органы защиты работников предприятий от произвола владельцев. Такую корректировку полицейских функций московское руководство уже в июле 1898 года вдохновенно излагало товарищу Министра финансов А.Н. Коковцову. Тот как раз был командирован в Первопрестольную в связи с начавшимися недоразумениями между жандармским надзором и фабричной инспекцией. Последняя, как известно, находилась в ведении Минфина и на нее возлагались законодательно прописанные функции по разрешению производственных конфликтов. Однако названные лица сочли возможности фабричной инспекции по регулированию трудовой сферы недостаточными, а сам этот институт – крайне беспомощным, давно попавшим в полную зависимость от хозяев. А потому, любые волнения на предприятиях не только дают право полиции, но и обязывают ее вмешиваться в урегулирование производственных конфликтов, поддерживая тем самым общий порядок[Записка В.Н. Коковцова С.Ю. Витте. 19 июля 1898 года // РГИА.].

Зубатовщина (такое название, как известно, закрепилось за этой системой) стала уникальной в отечественной истории попыткой решить рабочий вопрос с монархических позиций. Ключевым моментом здесь явилось то, что протестные настроения концентрировались на буржуазии, которая объявлялась виновницей всех бед трудящихся, исключительно ей обязанных своим незавидным положением. Но пролетариат не одинок в своем противостоянии хозяевам: у него есть мощный союзник в лице царя и его верных слуг, способных помочь рабочим вырвать необходимые уступки у капиталистов. Такая политика преследовало двуединую цель: с одной стороны, нейтрализовать влияние разнообразных революционных элементов, демонстрируя рабочим, что не отсюда им следует ждать улучшений[Как подчеркивал Зубатов, нужно внушить рабочим, что в их отношениях с работодателями интеллигенция, даже самая передовая, а тем более, учащаяся молодежь никогда и ничего им дать не смогут уже по одному тому, что интересы их совершенно противоположны. Поэтому опираться в своих домогательствах они могут только на крепкую правительственную власть. См.: Отрывки из воспоминаний Д.Н. Любимова (1902-1904 годы) // Исторический архив. 1962. №6.], а с другой – под силовым давлением государства заставить местное купечество раскошелиться, т.е. оплатить повышение жизненного уровня трудящихся из своих средств. Зубатовское начинание в МВД метко охарактеризовали социальной монархией[Герасимов А.Я. На лезвии с террористами // «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М., 2004.].

Решались эти задачи в рамках рабочих организаций, созданных под патронажем полиции. С 1901 года в Москве начали действовать Общество взаимопомощи рабочих механического производства и Общество взаимопомощи ткачей. Они брались за выдвижение экономических требований наемных работников к хозяевам. От имени обществ по различным предприятиям города разъезжали рабочие, агитировавшие против фабрикантов. Эти уполномоченные публично обличали эгоистическую сущность представителей капитала, не желавших по доброй воле идти навстречу трудовым массам.

Результаты этой пропаганды быстро ощутили на себе капиталисты разного уровня, например крупный предприниматель Ю.П. Гужон, тесно связанный с верхушкой московского промышленного клана. Его фабрику посетили представители названных обществ и под угрозой стачки выставили серьезные денежные претензии к администрации. Хозяин ответил отказом, но был сразу предупрежден полицией, угрожавшей, в случае невыполнения предъявленных ему требований, высылкой. Для улаживания скандальной ситуации потребовалось вмешательство французского посла – Ю.П. Гужон был гражданином Франции. Примечательно, что солидарность с ним проявили многие крупные промышленники Москвы, уговаривая не идти на уступки и обещая коллективно покрыть его убытки, вызванные этими проблемами[ГАРФ. Ф. 63. 1902.].

....Волна энтузиазма, охватившая простой люд, так или иначе вовлеченный в орбиту деятельности этих Обществ, ширилась. Сюда в огромном количестве доставлялись жалобы на разнообразные утеснения, невыплату зарплаты, незаконные вычеты, штрафы, увольнения и т.д. Многие заявления направлялись затем в полицию или фабричному инспектору, и в большинстве случаев жалобы удовлетворялись[Заявления рабочих с различными жалобами на администрацию предприятий, просьбами о повышении расценок содержатся в.: ГАРФ. Ф. 63. 1902.]. 19 февраля 1902 года, в годовщину освобождения от крепостного права, Общества провели грандиозную 40-тысячную манифестацию рабочих с возложением венков к памятнику Александру II[В ходе манифестации рабочие выражали желание, чтобы день 19 февраля как славная дата отечественной истории был объявлен ежегодным праздником // ГАРФ. Ф. 102. 1902.]. Как сообщалось, в одном из писем, зубатовские собрания в Москве проходят почти каждый день: на них присутствует от ста до тысячи человек, в тоже время социал-демократические мероприятия собирают по 10-20 рабочих
[Письмо из Москвы по парижскому адресу. 15 апреля 1902 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1902. Д. 5. Ч. 2. Л. 49.

О неудачах революционного движения в Москве говорилось и на II съезде РСДРП. В докладе о московском социал-демократическом движении отмечалось:

«Несомненно, самой главной причиной является зубатовщина. Здесь вполне оправдываются слова «Искры», что полицейский разврат нам страшнее полицейского насилия»

// II съезд РСДРП. Июль-август 1902 года. Протоколы. М., 1959.].
Неприкосновенность уполномоченных от Обществ заметно импонировала широким массам. Не осталась без внимания и явная расположенность к деятельности этих организаций генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича – дяди Николая II, женатого на родной сестре императрицы. В народе даже считали, что один из активистов общества ткачей, Н.Т. Красивский, – незаконнорожденный сын Александра II, чем и объясняли подчеркнутое внимание к нему со стороны великого князя. Как отмечал С.В. Зубатов, «лишь благодаря этой легенде можно объяснить себе тот громадный успех и доверие, которыми пользуется Красивский среди рабочих». Чувствуя поддержку властей, рабочее население Москвы обсуждало предстоящее объединение всех трудящихся города в союзы по примеру уже действовавших обществ. Активисты открыто рассуждали о том, что скоро владельцев предприятий вообще скрутят, а затем заводы и фабрики у них отберут в казну, «чтобы народу тесноты не было, а была воля во всем»[Морской А. Зубатовщина. Страничка из рабочего вопроса в России. М., 1913.].

А.В. Пыжиков - Грани русского раскола" писал(а):

....К середине 1890-х годов московская группа обладала значительной мощью: комфортное таможенное законодательство, выгодные коммерческие сделки с участием бюрократии позволяли ей наращивать финансово-экономический потенциал.....Благостную ситуацию взорвал русско-германский торговый договор, заключенный в конце января 1894 года......Проблема состояла в следующем: с 1887 года при деятельном участии Московского биржевого комитета происходило планомерное увеличение охранительных таможенных пошлин; по новому тарифу 1891 года они стали самыми высокими в Европе. Это никак не устраивало такого крупного производителя, как Германия, чей товарный экспорт в Россию сильно пострадал. В ответ немцы повысили пошлины на основной продукт отечественного вывоза – зерно, что, в свою очередь, больно ударило по российскому дворянству: его доходы, во многом зависевшие от поставок зерна на германский рынок, резко сократились. И вот в ходе переговоров Германия снизила пошлины на экспорт зерна, а Россия, в качестве уступки, – на шерстяную продукцию[Из 218 статей русского тарифа снижение было произведено по 71. Наибольшее уменьшение ставок коснулось шерстяной, камвольной и красильной продукции // См.: Субботин Н.Ф. Россия и Германия: партнеры и противники. М., 1996]...
...Крупная буржуазия центра, будучи владельцем текстильных отраслей, не только почувствовала себя ущемленной, но и сделала далеко идущие выводы. В самом деле, принципы защиты отечественного производителя, ограждения его от иностранной конкуренции, еще вчера казавшиеся незыблемыми, сегодня были поставлены под сомнение....
...Надо заметить, немногие тогда сомневались, что высокие таможенные пошлины на шерстяные изделия просто-напросто принесены в жертву для восстановления баланса с интересами дворян-помещиков, обеспокоенных сбытом зерновых. Новый конвенционный тариф увеличивал доход землевладельцев на пять рублей с посевной десятины....
....Радетели о промышленниках Центра не прошли также мимо того обстоятельства, что уступки германской стороне сделаны не в ущерб, скажем, металлургам Южного промышленного района или машиностроителям Петербурга (иностранный и дворянский капитал), а именно за счет фабрикантов Центрального региона. Ставки на металлы и машиностроительную продукцию остались неизменными, что не могло не возмущать текстильных магнатов. И пусть дело касалось только шерстяной продукции -поручиться за то, что подобное не произойдет с другими изделиями легкой и текстильной индустрии, теперь было уже трудно. Вопрос фабрикантов: почему именно наши интересы принесены в жертву? – повисал в воздухе.
...Но, пожалуй, наиболее резкое раздражение вызывало то, каким образом был принят данный торговый договор. «Московские ведомости» сообщали:

«В то время как в немецких газетах еще за несколько месяцев писалось многое об агитации среди немецких фабрикантов за понижение русских ввозных пошлин, у нас о возможности этого понижения никто не догадывался, так как все переговоры с Германией держались в тайне. Эта таинственность оказалась вредною не только потому, что застала нас неподготовленными, но, главным образом, потому, что она помешала высказаться людям наиболее компетентным и заинтересованным в деле».

То есть российское государство (Министерство финансов во главе с С.Ю. Витте) даже не удосужилось поставить в известность о предполагаемых таможенных новшествах своих верных слуг – отечественных текстильных промышленников, считавших это правительство своим.

Смысл этого события видится в следующем: купеческий клан стал для власти своего рода разменной монетой в обеспечении общеполитического равновесия, причем о готовившихся решениях его даже не потрудились проинформировать.
...Можно сказать, что принятие русско-германского договора вызвало первую трещину во взаимоотношениях государства и московского промышленного клана. Остается добавить еще одно важное наблюдение: политическая опора купеческой группы, так называемая русская партия, претерпела серьезный разлад. Ведь выходец из ее рядов - Министр финансов С.Ю. Витте – впервые не посчитался с интересами противостоящих иностранной торговой экспансии народных капиталистов.

....Состоявшийся в Нижнем Новгороде (летом 1896-го) торгово-промышленный форум явился узлом, где пересеклись основные экономические тренды царской России конца XIX столетия. Этот съезд фактически стал публичной ареной противостояния аграрно-помещичьих кругов политике, проводимой С.Ю. Витте. Как известно, ее стержень – опора на промышленное развитие: именно здесь Министр финансов видел локомотив движения вперед, позволяющий быстро следовать за развитыми государствами. Собственно в этом и состояла суть предлагаемого им модернизационного рецепта.....Вместе с тем, концентрация ресурсов на промышленном направлении вызывала раздражение у дворянских землевладельцев, чьи коммерческие интересы традиционно вращались вокруг сельского хозяйства. На съезде 1896 года эти силы и дали открытый бой политике Витте. К этому времени Министр финансов уже находился в жесткой конфронтации с дворянскими кругами.....Смысл виттевского месседжа дворянству был суров: оно не выдерживает конкуренции и ему на смену идет другой класс, первенство в жизни переходит к промышленности, банковскому делу. Дворянству необходимо адаптироваться к новым условиям жизни; консервация же его в прежнем качестве служивого и землевладельческого сословия равносильно смертному приговору

[Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л. 1973. С. 237-245.
В следующем 1897 году в рамках Особого совещания по делам дворянства С.Ю. Витте еще более резко развил данную аргументацию. Он пророчески обещал, что через 50 лет дворянство при нынешних условиях своего существования «останется только при чести» ].

...И если на Нижегородском съезде в августе 1896 года крупное купечество с долей обиды, но поддерживало виттевский промышленный курс, все еще считая его своим, то затем ситуация резко меняется. Купеческая буржуазия очень скоро уяснила, какие именно промышленные приоритеты имел в виду всемогущий Министр финансов. Как оказалось, теперь архитектор нового экономического курса выступал не просто за индустриальное развитие, а конкретно – за финансовый, биржевой капитализм, где первую скрипку играют банковские структуры, располагающие большими денежными ресурсами и способные устанавливать контроль над промышленными активами и целыми отраслями. Характерно, что ключевым советником С.Ю. Витте в проведении такой финансово-экономической политики становится Директор Петербургского международного банка А.Ю. Ротштейн, которого в те годы именовали «главнокомандующим всех соединенных сил столичной биржи и банков»[713]. Именно этот банкир стоял во главе дельцов, ратовавших за скорейший переход на золотой рубль, а, следовательно, за широкий приток иностранного капитала, ставку на который традиционно делали петербургские банки. Но главное, возможность доступа на международный финансовый рынок явно пришлась по вкусу не только петербургским банкирам и ориентировавшемуся на них Витте, но и самому императору Николаю II. Как передавал Министр внутренних дел И.Л. Горемыкин, государь высказывал недовольство критикой введения золотого рубля, подчеркивая, что на месте Горемыкина он уже давно бы принял меры против всей этой болтовни[Дневник А.С. Суворина. Запись от 14 апреля 1896 года.]. А потому не удивительно, что масштабная денежная реформа, вызывавшая массу споров, была проведена, минуя Государственный совет, т.е. по указу царя. Нужно согласиться с С.Ю. Витте, «что Россия металлическому золотому обращению обязана исключительно императору Николаю II»[Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2.].

....Как известно, вторая половина 90-х годов XIX века – период небывалого хозяйственного подъема. Достаточно сказать, если в начале 90-х Комитетом министров утверждалось около 12 уставов учреждаемых акционерных обществ, то к концу десятилетия ежегодно проходило свыше 400 новых уставов[716]. Такое бурное промышленное развитие во многом обеспечивалось иностранными инвестициями, в буквальном смысле слова хлынувшими тогда в Россию.

...С.Ю. Витте не уставал повторять, что покровительственная политика обходится стране в 500 млн. рублей ежегодно. К тому же Россия не располагает временем ждать, пока местная промышленность разовьется до необходимого уровня: в этом случае отставание от западных держав примет необратимый характер [Из дневника А.А. Половцева // Красный архив. 1931. Т. 3 ]. Согласитесь: перед нами не просто очередное заключение, а своего рода приговор косности и некомпетентности, вынесенный Министром финансов целой группе отечественной буржуазии. Группе, которая потеряла в его глазах былую значимость и, перед которой еще недавно преклонялись пестовавшие ее представители русской партии: М.Н. Катков, Ф.В. Чижов, И.С. Аксаков, И.А. Вышнеградский. Теперь перспективы развития страны соотносились не с народными капиталистами, а с притоком иностранного капитала, адаптация которого к прогрессу С.Ю Витте объявлял панацей от национальных экономических недугов.

Без преувеличения, подобного удара купеческое сообщество, выросшее на старообрядческих конфессиональных корнях, не испытывало давно. Пожалуй, с конца 50-х годов XIX века, когда при включении в одну из гильдий стало необходимо подтверждать принадлежность к православию (в синодальной версии) или переходить на зыбкое временное гильдейское право сроком на один год. Но если ту ситуацию удалось в буквальном смысле слова залить потоком верноподданнических чувств, то теперь этого было явно недостаточно. Такое давно проверенное средство, как демонстрация полной благонадежности, уже не обеспечивало традиционной защищенности. Угроза прозябания на задворках российской экономики, предначертанная могущественным Министром финансов С.Ю. Витте, становилась для московской буржуазии вероятным сценарием совсем недалекого будущего. Подобная перспектива подтолкнула купеческую буржуазию к активным действиям по дискредитации курса на оплодотворение русской экономики западными финансовыми потоками. В январе 1899 года Московский биржевой комитет принял постановление о вредной роли иностранного капитала, и об опасности расширения сферы его влияния в российской экономике. Купечество выступило против насильственного насаждения промышленности зарубежными чуждыми элементами, равнодушными к тому, что станет с Россией, «когда они, набив свои карманы и истощив источники ее богатств, с презрением ее покинут»[Постановление Московского биржевого общества // Московские ведомости. 1899. 22 января.].

tenant писал(а):

Ну, вот поэтому я и считаю версию Пыжикова о колонизации России вестернизированными "понаехавшими" с западных окраин наиболее соответствующей действительности.

momus писал(а):

территория охоты для неких пришлых обладавшим ресурсами для захвата, не всегда силовыми. и между прочим вся литература XIX века об этом говорит.

tenant писал(а):

Таки да, всё началось с Раскола. Именно в XVII в. российская правящая элита направила Россию на имперский, колониальный путь развития, когда в качестве колонии используется собственный народ.

Gard писал(а):

Спасибо , Наталья.
Эти два поста как никогда полно объясняют , почему поднятая Урсусом тема исследования Смуты на ГА была так опасна для тамошней " редколлегии" и почему к её подавлению были применены все подручные инструменты .

Ибо " зараде Стабильности" нельзя даже задаваться вопросом тождественности общества и государства , нельзя подвергать сомнению правомочность или правильность ( по отношению к обществу) поведения элит, но зато можно безконечно обсасывать внешних " творогов".

А.Г. Глинчикова "Раскол и незавершённость русского Модерна" писал(а):

Мы привыкли рассматривать в качестве политической «клеточки» эпохи модернити именно национальное государство. Сначала - национальное государство, потом - империализм как продукт, результат развития и расширения национальных государств... Отсюда марксова иллюзия о том, что Англия в той или иной форме показывает пример будущего развития других государств, отсюда все эти концепции «догоняющего» и «отстающего» развития и отсюда -совершенно неадекватное сопоставление России с европейскими национальными государствами: Англией, Францией, Германией, Италией.

На самом деле европейское национальное государство является не столько причиной, сколько продуктом колониального процесса. Европейское национальное государство просто не могло по-настоящему оформиться и получить свою экономическую и политическую завершенность до и вне процесса колонизации. И европейские национальные государства с их представительной демократией, и европейский тип рыночных отношений с необходимым уровнем социальной равномерности — все это продукты колонизации, причем колонизации совершенно особого типа, когда метрополия и колония были разделены географически и политически. Именно это и создавало иллюзию и возможность абстракции национального государства-метрополии в качестве самостоятельной и изначальной «клеточки» эпохи Модерна. На самом деле такой клеточкой модернити была именно вся империя, вся связка «колония - метрополия», т. е. колониальное государство. И в этом смысле Россию следует сопоставлять не с Англией или Францией, а с Англией - плюс ее колонии, с Францией - плюс ее колонии. И главным отличием российского типа модернити от европейского становится особый тип колонизации, при котором колонии и метрополия не только не были разделены географически, но оказались сращенными на всех уровнях, включая политический. Именно эта особенность колониальности в сочетании с абстрактным подходом к пониманию европейского государства и позволила интерпретировать Россию как особое, несколько «отстающее» и потому «догоняющее» национальное государство. В то время как на самом деле это был особый тип сращенной империи.

Проблема сращенной империи состоит в том, что в ней невозможно провести жесткую экономическую, культурную и политическую границу между колонией и метрополией и отделить процессы, протекающие в метрополии, от процессов, протекающих в колонии. Это приводит, с одной стороны, к большей равномерности имперского пространства в целом, но с другой - не позволяет сформировать в рамках метрополии национальное гражданское государство. В этом смысле феномен национального гражданского государства европейского типа является результатом отделенности метрополии от колонии в европейском варианте колонизации.

Я исследую тот момент, когда российским обществом была предпринята попытка «замкнуть» метрополию в середине XVII в. и тем самым двинуться, по существу, по европейскому пути развития модернити, и показываю, как и почему в условиях России эта попытка не удалась и как эта «неудача» отразилась на формировании особого типа государственности. Политическая и экономическая открытость метрополии не только не позволила завершиться процессам гражданской трансформации, но и привела к тому, что вместо гражданского государства-нации здесь сложилось единое имперское государство, расколотое на две нации, но не по этническому принципу (каждая из них была полиэтнична), а по социально-колониальному: нацию дворян (военно-служивой бюрократии) и нацию народа (крепостных крестьян).

В период наивысшего отчуждения друг от друга различались не только культура, ценности и образ жизни этих наций, но они даже стремились использовать каждая свой язык. Впрочем, жесткость формальных сословных границ была скорее реакцией на общую социально-экономическую размытость системы, чем отражением ее действительной структурности и разделенности. Три силы, столкнувшиеся в борьбе за власть в России в эпоху Смуты, и были теми векторами, от равнодействующей которых зависел выбор российского типа модернити. Понимание глубинной связи между характером политической системы и типом империи позволяет ответить на вопрос, почему, даже лишившись своих «колоний» и отгородившись от них «государственной» границей, бывшее ядро подобной империи так и не может по-настоящему оформиться в метрополию со свойственным ей национальным гражданским государством. (ещё и потому, что в качестве колонии в СССР выступала РСФСР, а в качестве метрополии - национальные республики - моё замечание). Унаследованный от имперского прошлого тип политической системы начинает автоматически воспроизводить политическую, экономическую и культурную неравномерность, свойственную имперской системе, только на урезанном пространстве...

КиберЛенинка: https://cyberleninka.ru/article/n/rasko ... go-moderna

А.Г. Глинчикова "Раскол и незавершенность русского Модерна" писал(а):

Проблема еще и в том, что неразрешенным оставался вопрос, на который вышел Ключевский: что стоит за удивительно широкой и мощной народной поддержкой Раскола? Для Платонова этот вопрос был особенно острым, потому что, в отличие от Ключевского, в своей работе «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.» он специально исследовал характер и природу русского общества в эпоху Смуты. Эта работа со всей очевидностью свидетельствовала о том, что русское общество в указанный период не только не было диким, косным, невежественным, отсталым и слабым, но, напротив, являлось очень мощным и активным участником социально-политического преобразовательного процесса. Чего не скажешь, кстати, об элите того времени, доведшей страну фактически до утраты суверенитета в эпоху Смуты. Общество же оказалось достаточно цивилизованным для того, чтобы в самый трудный момент собраться, создать самостоятельно (на собственные деньги) наемную армию, привести ее в Москву, очистить страну от поляков и прочего сброда и восстановить государственность на совершенно новом, невиданном дотоле в большинстве европейских стран основании - всеобщих выборов! Подобное поведение общества трудно согласовать с тезисом о его дикости, отсталости, косности, невежестве, какой-то особой предрасположенности к политическому раболепию. Оно также плохо сочетается с приписываемой ему Ключевским готовностью сознавать превосходство, моральное или политическое, какой-либо иной культурной среды, причем вовсе не от невежества и страха, а вполне осознанно. И действительно, какое такое особое превосходство в социальном плане представляла к тому времени политическая среда, скажем, Англии, где сходные процессы общественной консолидации привели впоследствии (кстати, на полвека позже!) к кровавой Английской революции и гражданской войне, завершившейся не менее кровавой Реставрацией. И тут, и там - кризис легитимации позднетеократической патерналистской власти. И тут, и там общество интегрируется во имя национальных интересов и воссоздает государственную власть, но уже на новых, выборных, основаниях. Причем в России это все происходит на полвека раньше. Может быть, германское общество демонстрировало в этот период какие-то более высокие образцы гражданской активности, раздробленное, раздираемое бесконечными внутренними междоусобицами, раздавленное Контрреформацией? Или, может, славное итальянское общество, которое до середины XIX в. так и не смогло сформировать собственное независимое государство? Еще раз подчеркнем: никто не отрицает современных достижений Европы. Речь идет в данном случае о конкретном времени - начале и середине XVII в.

Так вот, Платонов делает потрясающее открытие: в этот период российское общество по уровню как общей, так и гражданской, политической культуры не только не отставало и не «коснело в дикости», но в чем-то даже опережало своих европейских соседей. Оказывается, действительное отставание-то, породившее впоследствии известный стереотип в понимании русской истории, - продукт вовсе не некоего перманентно «догоняющего развития», а совсем недавней истории! И именно XVII в. стал тем переломным моментом, когда страна сменила вектор параллельного или даже опережающего развития на вектор догоняющего. По идее, открытие Платонова переворачивает все представление о русской истории и выводит на совершенно новое понимание русского Раскола. Платонов не просто исследовал русскую историю под абсолютно новым, социальным углом зрения. В конфликте Смуты он фактически описал своеобразно осуществленную революцию со всеми ее известными атрибутами, включающими кризис власти, восстание низов, самостоятельную внутреннюю интеграцию общества, формирование нового типа власти с новым типом ее легитимации (на основании всенародного выбора, а не традиционного теократического права). Описал, но не сделал такого вывода... Интересно, что, подойдя вплотную к тезису о том, что в ходе Смуты решалась проблема перехода от теократически-патерналистского к гражданскому типу легитимации власти, Платонов продолжает рассматривать Раскол как чисто церковное явление! Тот факт, что здесь историк не вышел за пределы традиции и продолжал рассматривать Раскол как исключительно церковное явление, так и не позволил ему разрешить им же сформулированное противоречие - как соединить самостоятельное, мощное, внутренне консолидированное и индивидуализированное, социально активное и новаторское общество и приверженность к отсталой, консервативной религиозной традиции? Это не единственное, но, пожалуй, главное противоречие подхода Платонова. Поэтому следующий шаг в исследовании феномена Раскола неизбежен: постановка вопроса о том, что же на самом деле представляло собой движение старообрядцев, ставшее религиозным символом социального сопротивления «реформам» XVII в., и что же на самом деле скрывалось за этими преобразованиями, вызвавшими столь мощный общественный протест?

...Именно Зеньковский обращает внимание на внутреннюю связь между реформами Никона и переходом к новой геополитике, включающей в себя присоединение Украины и начало войн с Польшей. За реформами церкви Зеньковский увидел очень тонкую политическую игру, важным участником которой становится прежде всего царь и стоящая за ним служивая бюрократия. Именно их стремление переориентировать российскую политику с национального в имперское русло видится историку за реформами Никона.

Подобный подход позволяет Зеньковскому по-новому взглянуть на старообрядцев. Во-первых, он раскрывает утвердившееся на долгие годы в нашей литературе сначала заблуждение, а затем откровенную ложь насчет причин разночтений в обрядах между греческой и Русской Православной церквями. Он показывает, что старообрядцы, которых он называет боголюбцами, были совершенно правы, считая русский православный обряд аутентичным и более древним, нежели греческий. Зеньковский очень тонко подмечает суть противоречий между боголюбцами и Никоном, которые и породили Раскол. Он говорит, что речь идет о противостоянии двух противоположных принципов соотношения церкви и общества: соборного (социально-христианского), предложенного боголюбцами, и авторитарного (этатистского), выдвинутого Никоном. Впрочем, Зеньковский и не считает Никона самостоятельной фигурой. В качестве реальных кукловодов процесса у него выступают греки со своими геополитическими интересами и просто личными амбициями. В действиях же Никона он не видит особого смысла. Действительно, ни сам Никон, ни церковь ничего не выиграли от его политики, скорее проиграли и потеряли свой авторитет в глазах общества. Поэтому Зеньковский склоняется к тому, что действия Никона были просто следствием его ошибок и преувеличенно наивного представления о своей роли в государстве. Вот почему ему кажется, что будь на месте Никона другой, более мудрый человек, Раскола можно было бы избежать...

....Непонятно остается только одно: почему же народ так отчаянно, до самосожжения, сопротивлялся своему будущему «имперскому счастью» и не хотел принимать новую веру, которая поможет ему присоединить Украину и стать во главе всего православного мира. Почему народ увидел в этих реформах угрозу себе и, ни больше ни меньше, знак прихода. антихриста? Зеньковский объясняет это негативным социально-психологическим эффектом в обществе, вызванным неумелостью и бестактностью, допущенными Никоном при проведении реформ... Но русский народ никогда не был особо избалован «тактичностью» власти, откуда же такое яростное сопротивление в данном случае?

Именно с темы народа начинает раздел о Расколе в своей книге «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский. Он отмечает, что народ в ходе Смуты приобретает совершенно новое социальное качество. Правда, Флоровский не может дать четкого определения этого качества и характеризует его, используя образно-эмоциональную палитру. Он пишет о том, что народ вышел из Смуты встревоженным, недоверчивым, неуверенным [Флоровский 2006, с. 60]. Итак, народ был встревожен - чем? Неуверен - в чем? Недоверчив - к чему или к кому? Вообще, если народ был встревожен неопределенностью своего нового положения в государстве, неуверен в основаниях, на которых он может и должен подчиняться власти, и недоверчив к тому, что эта власть действует в его, народа, интересах, - то все это называется кризисом легитимации власти и является симптомом революционной ситуации, а не просто какой-то психологической слабости и душевной неуверенности народа, как выражается Флоровский. Впрочем, чуть ниже он сам высказывает потрясающую догадку - не эпоха Петра, а именно XVII в. стал тем революционным, переломным моментом, когда резко изменился вектор общественного развития России! «До сих пор еще принято изображать XVII век в противоположении петровской эпохе, как «время дореформенное», как темный фон великих преобразований, столетие стоячее и застойное. В такой характеристике правды очень немного. Ибо XVII век уже был веком преобразований» [Там же, с. 60]. Флоровский и здесь не дает четкого определения того, что же именно произошло в XVII в., он просто говорит, что почему-то именно в это время рушится быт старой России.

...С одной стороны, раскольники представляются несомненными ретроградами, ведь очевидно, что они сопротивляются «реформам-новинам», ратуют за древний обряд и сохранение церковной «старины». Но с другой стороны, раскольники и сами были... реформаторами! Разве не они первыми поставили вопрос о замене устоявшегося многогласия (когда для сокращения службы несколько молитв пелось одновременно, и все было непонятно и формально) единогласным пением (делавшим молитву более длительным, но осмысленным, сознательным процессом)? Разве не кружок боголюбцев, ставший впоследствии ядром Раскола, первым приступил к правке церковных книг, подлежащих печати? Разве не эти люди предложили совершенно новый тип церковно-общественного взаимодействия, дав начало проповеди и активной вовлеченности низшего клира в конфликты повседневной общественной жизни? Да, боголюбцы защищали старый обряд, но разве не было совершенно новым и неслыханным, чтобы люди безо всякой санкции брали на себя право судить о правоте или неправоте официального церковного института, объявившего эти обряды следствием невежества? Это было нечто совершенно новое, и не случайно Зеньковский обращает внимание на то, что деятельность боголюбцев в пору расцвета их влияния воспринималась иностранцами ни много ни мало как русский аналог западной Реформации. Причем не только по содержанию идей, но и по характеру влияния на общество [Зеньковский 2006, с. 487] Флоровский тоже не может отрицать определенного новаторства старообрядцев. Он видит их противоречивый характер: с одной стороны, «бегство в старину», с другой - стремление к реформам, обновлению. В чем же тогда отличие реформ, предложенных Никоном, от реформ, предложенных старообрядцами?

...Значит, в основе конфликта был вопрос о том, чем должна быть Русская Церковь - должна ли она быть «Собором всех православных представителей церкви», голос которого выше голоса епископата, как полагали боголюбцы, или она должна быть иерархически организованным авторитарным бюрократическим институтом, готовым выполнить любые приказы Патриарха, как полагал Никон. Вот она, та тайна и та причина, по которой скрывается от общества истинная природа русского Раскола, скрывается за обрядовыми разногласиями, за мнимым ретроградством раскольников и даже за тезисом о каком-то особо опасном национализме. Но это еще не все.

Итак, в Расколе Флоровский видит «наступление Империи» [Флоровский 2006, с. 99]. Но опасна, с его точки зрения, не империя сама по себе, а то, что это особый тип империи. Флоровский называет его полицейским государством. И он дает потрясающее по своей точности описание этого типа государства. «Изменяется самочувствие и самоопределение власти. Государственная власть самоутверждается в своем самодавлении, утверждает свою суверенную самодостаточность. И во имя этого своего первенства и суверенитета не только требует от Церкви повиновения и подчинения, но и стремится как-то вобрать и включить Церковь внутрь себя, ввести и включить ее в состав и в связь государственного строя и порядка... Государство утверждает себя само как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всего законодательства, и всякой деятельности или творчества. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими. И все меньше у Церкви остается власти, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того “полицейского государства”, которое заводит и утверждает в России Петр. В своем попечительном вдохновении “полицейское государство” неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только опекает ее. Государство берет от Церкви, отбирает на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по типу государственной делегации (vicario nomine), и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народногосударственной жизни свое место, но только в меру и по мотиву полезности и нужды. Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность, пригодность для политико-технических задач и целей. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. за Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу всего более и претендует государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор.» [Там же, с. 85-86]. Итак, после событий, связанных с Расколом, в России формируется полицейское государство. А что было до этого? Флоровский отмечает, что XVII в. был не просто критической эпохой русской истории, но именно с этого периода история нашей страны вступает в какой-то неорганичный для себя этап развития [Там же, с. 61]. Более того, именно с этим временем Флоровский связывает появление того самого своеобразия «русской души» и русской истории, которое стало так резко отличать ее от «души европейской»: «Скитальческой и странной русская душа становится именно в смуте» [Там же, с. 61]. Конечно, слово «странная» может означать что угодно, но совершенно очевидно, что эта странность проявляется не в сравнении с «индийской» или «китайской» душой, а именно в сравнении с «душой европейской». Осознанно или неосознанно, Флоровский высказывает очень важную догадку: а не был ли именно XVII в. действительным началом русского социальнополитического своеобразия по сравнению с Западом? Так «прорубил» или, наоборот, «заколотил» окно в Европу Петр Первый, довершив начатый отцом процесс создания полицейского государства? И как именно повлиял религиозный Раскол в России XVII в. на формирование полицейского государства в XVIII?

...Да, Петр действительно осуществил секуляризацию, но не всякая секуляризация есть Реформация. А Реформации-то в России как раз и не было. Ну что ж, кажется, мы и подошли к самому главному - вот он, секрет зарождения полицейского государства, вот она, тайна живучести и легитимности тоталитарных форм власти в России на протяжении всего Нового времени - секуляризация без Реформации!

Концепция

Существует три центральных вопроса о книге. Почему секуляризация без Реформации порождает тоталитарный тип социальной системы? Была ли в России предпринята попытка осуществить Реформацию? Что помешало ее осуществлению, открыв дорогу не гражданскому, а тоталитарному типу секуляризации?

С моей точки зрения, важнейшим компонентом социального процесса является духовная жизнь общества, его духовная среда. Духовная среда есть не просто отражение социальной, экономической и политической сред в сознании общества. И дело даже не в том, что духовная среда способна оказывать важное обратное воздействие на экономическую и политическую жизнь, видоизменяя ее. В основе духовной жизни общества лежит характерный для того или иного общества принцип различения добра и зла. Если этот принцип совпадает, оказывается совместимым с принципами и импульсами, лежащими в основе экономического развития и политического участия, то такое общество способно развиваться очень эффективно. Если же этот принцип противоречит импульсам экономического и политического развития, то такое общество сталкивается с огромными трудностями во всех сферах социальной жизни, вплоть до распада самой социальной ткани.

Сам же принцип различения добра и зла есть очень сложный продукт всей общественной жизни, возникающий в ответ на те объективные вызовы исторического выживания, с которыми сталкивается любое общество. У духовной среды есть своя логика развития, свои заболевания, свои кризисы - и все они отражаются на экономической, политической и просто физической жизни общества. Важно отдавать себе отчет в том, что больная духовная среда не вылечивается исключительно экономическими и политическими лекарствами. И никакие экономические и политические рецепты не в состоянии вылечить те экономические и политические проблемы, которые порождены заболеванием духовной среды.

Поэтому Раскол для меня - важнейший, переломный этап социальной истории России, глубочайший надлом в ее духовной жизни, определивший характер ее экономической и политической системы при переходе к эпохе Модерна, современности.

...Современное общество, гражданское общество эпохи Модерна-современности, выросло из предшествующего типа общества, который мы можем назвать обществом теократически-патерналистским. Каждому типу общества соответствует определенный тип индивидуализации, определенный тип социальной интеграции и определенный тип политической легитимации. Для патерналистского общества - это неиндивидуализированный тип личности, внешний тип социальной интеграции и теократически-патерналистский тип политической легитимации. Преодоление патерналистского типа развития началось в эпоху Возрождения, в XIII-XVI вв., с процесса индивидуализации личности. Именно в этот период зарождается важнейшая клеточка-ценность будущей гражданской эпохи - индивидуализированная личность. Этот процесс Россия прошла вместе с Европой, прошла все его этапы - от зарождения в XIII-XIV вв. до кризиса в XVI в. И хотя у нас был несколько иной тип индивидуализации, отличный от европейского, но это был именно тот важный шаг, который позволил России перейти на следующий этап на пути гражданской эволюции - этап индивидуализации веры, причем основанный на собственной социокультурной традиции. Именно этой попыткой индивидуализации веры на базе собственной социокультурной традиции и стал русский Раскол. Мы увидели в поражении Раскола не просто религиозный эпизод, а срыв индивидуализации веры - очень важного этапа эволюции национальной духовной среды, без которого оказался невозможен дальнейший процесс эволюции общества из патерналистского в гражданское.

В результате этого важного надлома российское общество не смогло перейти от внешних к внутренним формам религиозности и морали, а следовательно, оказалось неспособным к формированию внутренних самостоятельных форм социальной интеграции, которые в Европе стали базой для последующих гражданских революций и гражданской секуляризации власти. Срыв индивидуализации веры нарушил естественный процесс эволюции российского общества от теократического к гражданскому и позволил правящей бюрократии осуществить особый тип секуляризации и сформировать весьма специфический тип отношений общество - власть. Морально раздавленное, униженное, деморализованное Расколом и смятением в церкви, общество оказалось как будто заморожено на стадии патерналистского, теократического типа восприятия власти. Одновременно сама власть в ходе своеобразной «секуляризации сверху» отказывается от традиционных для патерналистски-теократического типа власти форм общественного контроля, который осуществлялся церковью и предполагал определенные нравственные обязательства власти перед обществом в качестве оснований для своей легитимности. В итоге подобной негражданской секуляризации власть, с одной стороны, не допускает перехода общества в новое гражданское качество, препятствует формированию новых гражданских форм общественного контроля в виде институтов представительной демократии; и одновременно избавляется практически от всех тех форм морального контроля со стороны общества, которые худо-бедно, но все-таки осуществлялись над властью со стороны церковных институтов, поддерживаемых живой общественной религиозностью.

В результате на свет появился особый, секуляризированный тип эпохи Модерна-современности с незавершенной гражданской трансформацией. Незавершенность очень важного духовного этапа гражданской трансформации привела к тому, что общество сохранило чисто патерналистский тип легитимации власти, несмотря на формальное восприятие новых секуляризированных институтов. Именно этот цивилизационный гибрид, сложившийся в XVII-XVIII вв., сделал возможным повторное закрепощение русского общества со стороны элиты и обрек его на колониальный тип развития. Поражение русского общества в ходе Раскола закрыло для него путь внутреннего национального гражданского политического самоопределения, по которому пошли другие европейские государства, и сделало его средством для формирования своеобразной секуляризированной империи, эксплуатирующей собственных граждан в виде крепостных рабов. Попытка преодолеть этот тип развития и вырваться за пределы колониального существования, предпринятая российским обществом под социалистическими лозунгами в ходе социалистической революции 1917 г., имела определенный успех, но сорвалась именно в силу непреодоленности патерналистского типа политической культуры, в силу незавершенности гражданской эволюции общества. Патерналистски настроенное общество оказалось неспособно к самоинтеграции в тот момент, когда возникла необходимость защитить себя от антисоциальной политики вырождающейся коммунистической элиты.

КиберЛенинка: https://cyberleninka.ru/article/n/rasko ... go-moderna

Gard писал(а):

Оказывается, Грань между народом богоносцем , носителем духовности и народом террористом- шантажистом тонка как волос!

Здесь что то есть. Философское . Это надо обдумать. :)))

Или это дуальность нашего бытия такова , что " народ" качает типа из одного психоза в другой, или наш "народ" и " власти" таки прилетели с разных планет.
Или это третий вариант - инородная власть употребляет чуждые по отношению к " народу" инструменты и тем самым загоняет его в психотическое состояние .
Ну это как бы заставлять кошку плавать. Не, она не утонет, но и счастья при заплыве испытывать особого не будет.

Глинчикова Алла Григорьевна"Раскол и незавершенность русского Модерна" писал(а):

Особенность российской конфигурации «общество - государство» заключалась в том, что государство рассматривало себя как полноправного и ничем не ограниченного автора и хозяина всех политических, экономических и культурных процессов, протекавших в системе. Обществу же отводилась роль объекта, инструмента для осуществления этих процессов. При этом общество должно было строго подчиняться государству в реализации поставленных последним целей. Строго говоря, в основе этой системы лежит идея определенного тождества общества и государства. Но тождества своеобразного. Общество как будто обязано отождествлять себя с государством во всем и ни в коем случае не поднимать вопрос о том, в какой мере политика государства соответствует его интересам. Даже уже сама постановка этого вопроса рассматривалась как кощунственный антигосударственный, а следовательно (коль скоро общество и государство по существу есть одно и то же!), антиобщественный акт. С другой же стороны, государство всегда четко отделяло себя от общества как единственную инстанцию, имеющую право и обязанность формулировать и защищать общественный интерес, и строго следило за тем, чтобы общество не покусилось на эту его исключительную политическую прерогативу и привилегии, с ней связанные.

Отражением этой изначальной двойственности (тождественности и нетождественности общества и государства) стало второе свойство данной системы: государство здесь понималось двояко. С одной стороны, государство в широком смысле, включающем и растворяющем в себе вообще все - и общество, и политическую элиту. С другой - государство как нечто отличное от общества, не совпадающее с обществом, как инструмент управления обществом, контроля за обществом и принуждения общества к реализации поставленных этим государством целей. Двойственность эта не случайна, и она не является всего лишь только результатом терминологической неясности. Двойственность эта органично вытекает из особой природы конфигурации «государство - общество», характерной для российской политической системы. Именно эта тщательно оберегаемая при всех политических режимах и на разных исторических этапах двойственность делала и делает возможной легитимацию подобной архаичной патерналистской системы со стороны общества.

Третьей особенностью этой системы, органично связанной с двумя первыми, является то, что «государство в узком смысле этого слова» здесь не просто жестко совпадает с правящей элитой, но совпадает с конкретными лицами, личностями, воплощающими собой элиту. Таким образом, статус всеобщего интереса автоматически получают здесь не просто интересы правящей элиты, как особого социального института. Статус всеобщего интереса приобретает здесь просто личная, индивидуальная воля или даже прихоть правящего лица, причем уровень власти непринципиален. Прихоть человека, облеченного даже очень незначительной властью, воспринимается как порой неприятное, но естественное проявление всеобщего интереса, т. е. лицо и политическая функция по-прежнему, архаически, не разделены. И это делает возможной и «легитимной» расправу с лично неугодными людьми (по карьерным или каким-либо иным чисто личным соображениям) под прикрытием «защиты интересов государства». В этом смысле не только общество должно отождествлять себя с властью, но и власть (элита) получает возможность выдавать свои частные (как социальные, так и чисто личные) интересы за интересы общественные.

Система эта, при всем своем очевидном удобстве для власти, представляет серьезную опасность и для общества, и для государства в широком смысле, да в конечном итоге и для самой политической элиты. Главная проблема состоит в том, что в этой системе отсутствует очень важный компонент, обусловливающий устойчивость любой секуляризированной системы, - здесь нет секуляризованного института, способного принуждать и поощрять политическую элиту к реализации общественного интереса. И одновременно нет секуляризованного института, способного защищать общество и общественный интерес от личного и социальнополитического эгоизма правящей элиты. Речь идет о центральном для современных секуляризированных государств институте гражданского политического контроля общества за действиями политической элиты в рамках секуляризированного гражданского государства, который и получил название представительной демократии и связанных с ней политических институтов выборов, участия и контроля.

Ни одна сложная система (а государство - весьма сложная система) не может быть устойчивой и неспособна нормально развиваться без эффективно работающих механизмов взаимовлияния и взаимоконтроля общества и власти, особенно когда речь идет о сигналах «болевых», сигналах «опасности». Такими важнейшими «болевыми сигналами» опасности являются сигналы общественного недовольства, несогласия с теми или иными действиями правящей элиты. От институционализации и эффективной канализации подобных сигналов в политической системе зависят ее адаптивность, устойчивость и легитимность. В системах, где для псевдоудобства властей эти каналы блокируются, начинается «социальная анемия». В результате интересы общества и власти все больше расходятся, кризис легитимации власти сопровождается усилением авторитарных тенденций и заканчивается политическим взрывом, после которого цикл снова возобновляется; причем интервалы от взрыва до нового кризиса становятся все короче.
Подобная система постоянно воспроизводит удивительный потенциал саморазрушения, не давая обществу подняться и сметая с лица истории многие великие достижения предшествующих поколений, добытые ценой невероятных усилий, и вынуждая каждое последующее поколение начинать почти с нуля.

Как случилась, что Россия попала в порочный круг подобного социального процесса, и когда именно это произошло?

...Прежде всего мне хотелось понять, почему русское общество на всем обозримом протяжении своей истории терпит и воспроизводит подобный, исключительно опасный, неудобный и, прямо скажем, унизительный для себя тип общественного устройства?

...Итак, важно было понять, как случилось, что сильное общество, опирающееся на моральные принципы христианства, в основе которых лежит ценность и уникальность каждой человеческой личности и ее человеческого достоинства, веками не просто терпело, а поддерживало политические режимы, в которых оно, это общество, рассматривалось как простой объект политических и экономических манипуляций правящей элиты, причем часто направленных против его же интересов?

Глинчикова Алла Григорьевна"Раскол и незавершенность русского Модерна" писал(а):

Ценностная сфера общества имеет свою логику развития, глубинную внутреннюю связь с экономическими и социально-политическими формами. Нарушение этой логики и этой естественной связи может иметь очень сложные и опасные последствия для здоровья социума. В данном случае Раскол и рассматривается как ключевой момент срыва естественной эволюции ценностной сферы российского общества. Именно в этом срыве индивидуализации ценностной среды общества я вижу главную причину той легкости, с какой романовская элита в середине XVII в. смогла осуществить переход страны к колониальному типу развития. Путь к национальному гражданскому государству европейского типа был закрыт для России именно в ходе ценностной катастрофы Раскола. Благодаря этой беспрецедентной по своим последствиям деморализации общества в XVII в. правящая элита смогла столкнуть государство и общество в пропасть колониального развития на двести с лишним лет. Я увидела в Расколе важную попытку соединить индивидуализацию веры с чувством социальной ответственности общества за судьбу государства. Это было именно то, что составляло сердцевину и западной Реформации. Только старообрядцы пытались осуществить эту эволюцию на базе собственного, аутентичного типа христианства - Русского Православия. Это обусловило, с одной стороны, сходство, а с другой - различие этих процессов. Сейчас трудно говорить о том, имела ли эта попытка шанс на успех в условиях России того времени. Но то, что ее поражение на несколько столетий «законсервировало» негражданский, патерналистский тип социума с соответствующей ему ценностной средой, - несомненно. Несомненно также и то, что именно эта патерналистская ценностная среда является главной питательной почвой для обеспечения легитимности тоталитарных и авторитарных режимов в глазах российского общества на всем протяжении современной эпохи (от царизма до коммунизма). Я усматриваю прямую связь между срывом индивидуализации веры в ходе Раскола и переходом к масштабному использованию крепостного права в России в его романовском и сталинском вариантах, а по существу - в переходе к особому колониальному типу развития российского общества в рамках собственного государства. Именно поражение общества в ходе Раскола сделало его «согласным» на этот путь, или, по крайней мере, не способным к значимому, конструктивному сопротивлению.

Проведенные под этим углом зрения исследования эпохи Раскола подтвердили мои догадки. Для меня важно было понять, почему индивидуализация веры в России потерпела поражение, какие объективные и субъективные факторы этому способствовали. И в связи с этим пришлось проанализировать ту филигранную политику, направленную на подавление общества и недопущение революции в России, которую провела новая правящая элита во главе с царем Алексеем Михайловичем, сумевшим быстро и своевременно извлечь уроки из роковых «ошибок» своего собрата и менее удачливого английского современника Карла I Английского. Очень органично и отчетливо связались воедино такие, обычно изучаемые отдельно друг от друга, процессы, как присоединение Украины к России; введение (по существу, повторное) крепостного права в России, опустившее на уровень колониального существования большую часть населения страны; вступление России (в лице ее элиты) в международную систему разделения труда, сложившуюся в условиях начала колониальных завоеваний, в новом качестве - поставщика дешевого колониального продукта - зерна; распад российского социума на две неравные части, по существу на две культуры, и формирование глубинного социального конфликта; переход к секуляризированному государству при недопущении трансформации общества из патерналистски-теократического в гражданское, т. е. при сохранении теократически-патерналистского типа подчинения; и, наконец, глубинный и системный то тлеющий, то обостряющийся кризис легитимации власти. Независимо от того, была ли это сознательная политика или результат талантливого прагматизма, мы должны признать, что та духовная травма, которая была нанесена российскому обществу в ходе Раскола, позволила правящей элите вначале деморализовать общество, остановить процесс формирования новой этики, способствующей его внутренней консолидации и политической субъективации, и затем перейти в прямое экономическое и политическое наступление на собственное общество по всем фронтам.

И наконец, третьим важным открытием для меня стала специфика секуляризации русского государства, осуществленная под влиянием результатов Раскола уже при сыне Алексея Михайловича - Петре Алексеевиче. Без понимания социальной логики Раскола невозможно оценить специфический характер русской секуляризации, которая явилась третьим шагом формирования российской модернити, придав ей тот незавершенный вид, который мы, с теми или иными вариациями, имеем до сих пор.

Секуляриза́ция (от лат. saecularis — светский) — в социологии процесс снижения роли религии в жизни общества; переход от общества, регулируемого преимущественно религиозной традицией, к светской модели общественного устройства на основе рациональных (внерелигиозных) норм. До конца XX века в русском языке термин «секуляризация» был традиционно историческим и описывал процесс экспроприации церковных земельных владений в пользу государства.

Патернали́зм (лат. paternus — отцовский, отеческий) — система отношений, при которой власти обеспечивают потребности граждан, которые в обмен на это позволяют диктовать им модели поведения, как публичного, так и частного.

tenant писал(а):

А.В. Пыжиков - "Грани русского раскола" писал(а):

К началу 60-х годов XIX столетия на российской экономической сцене появляется мощная сила, состоящая из фабрикантов Центрального региона и сформировавшаяся на ресурсах старообрядческой общности.

tenant писал(а):

А.В. Пыжиков - "Грани русского раскола" писал(а):

Купеческий клан хорошо осознавал такое положение дел и отвечал на пренебрежение дворянских элит сплоченностью своих рядов, неизменно позиционируя себя как верных государевых слуг.

А.В. Пыжиков - "Грани русского раскола" писал(а):

К началу 60-х годов XIX столетия на российской экономической сцене появляется мощная сила, состоящая из фабрикантов Центрального региона и сформировавшаяся на ресурсах старообрядческой общности. Адаптация к новым капиталистическим реалиям неизбежно вела к угасанию ярко выраженного староверческого имиджа. Конечно, здесь уместна мысль о том, что утрата старообрядческой принадлежности была мнимой, вынужденной, а в действительности выходцы из раскола и не думали изменять вере. Может быть, во многих случаях именно так дело и обстояло, но все-таки намного важнее другие акценты. По нашему убеждению, отдаление части торгово-промышленной группы от раскольничьих корней (пусть даже и реальное) немногое решало. Вышедшие из крестьян капиталисты всегда вызывали пренебрежительное, в лучшем случае снисходительное, отношение со стороны дворянской аристократии, а для правительственной бюрократии их коммерческие интересы оставались на втором плане. Это отчуждение носило настолько устойчивый характер, что даже преображение раскольничьих предпринимателей в правоверных православных буржуа практически ничего не меняло. Обретение нового конфессионального статуса отнюдь не служило гарантией полноценного вхождения в правящую российскую элиту.
...Купеческий клан хорошо осознавал такое положение дел и отвечал на пренебрежение дворянских элит сплоченностью своих рядов, неизменно позиционируя себя как верных государевых слуг. В годы царствования Александра III такая тактика принесла свои плоды: купеческий клан смог наконец реализовывать свои экономические интересы с помощью власти. Кстати, оказавшись в более комфортных условиях, крупное купечество начало поднимать знамя старой веры. Все сказанное подводит нас к осознанию важного обстоятельства: московское купечество всегда идентифицировало себя как группу, противостоящую петербургской буржуазии, а не растворяющуюся в ней. Купечество не забывало о своем происхождении и никогда не отождествляло собственную экономическую траекторию с траекторией рафинированных дворянских капиталистов.
...К концу пореформенного периода главным становились не внешние оттенки конфессиональной окраски, а сплетение, общность насущных коммерческих интересов. Хотя современники, знающие московскую обстановку не только из статистических справок, но и из реальной жизни, утверждали, что из сорока крупнейших промышленников Первопрестольной тридцать были староверами[Это отмечал известный профессор Г.В. Вернадский. См.: Зеньковский А.С. Русское старообрядчество.] (остальные – это деятели типа Кнопов, Вогау, Гужона, давно и тесно с ними связанные). Эти выходцы из народа и их партнеры жаждали занять место под солнцем, получить доступ к административным ресурсам, чтобы наряду с буржуазной аристократией Петербурга приумножать свои капиталы. Но все пошло не так, как представлялось купеческой финансово-экономической группе. Об этом, а также о той судьбоносной роли, которой ей пришлось сыграть в истории России, и пойдет речь в следующей главе.

...не революционно-демократические силы всевозможных оттенков явились двигателем рабочего движения 80—90-х годах XIX века, а мощный протест, исходящий из глубин народных масс. И протест этот проявился, прежде всего, в старообрядческих регионах, где люди сильнее прочувствовали всю прелесть отношений, к которым так стремились их братья по вере, прекрасно вжившиеся в роль реальных владельцев. Трансформация социально ориентированного хозяйства в чисто капиталистическую экономику проходила здесь намного болезненнее, чем в среде православных никониан. Поэтому именно в промышленном центре России, этом крупнейшем анклаве раскола, власти впервые столкнулись не с отдельными проявлениями недовольства, а с новым системным вызовом – массовым рабочим движением.

Характерно, что эта волна стачек была направлена против владельцев предприятий, которые в глазах работников выглядели подлинными кровопийцами. Обуздание хозяев рабочие связывали с апелляцией к верховной власти, что явилось отличительной чертой рабочего движения в целом по России. Наглядным примером служит крупная стачка 1896 года в Петербурге. В мае состоялась коронация Николая II, и хозяева столичных предприятий объявили трехдневный выходной, но затем решили не оплачивать эти дни рабочим, что и послужило источником возмущения. В столице забастовало около 30 тысяч человек. Советская историография с гордостью сообщает, что стачку возглавил «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» («ленинское детище»). Его руководящая роль выразилась в распространении воззваний и листовок, сборе средств на помощь русскому рабочему классу в Европе (собрать ничего не удалось). В этом состоит анекдотичность ситуации: на оплате праздничных «коронационных» дней особенно настаивал петербургский пролетариат, считая любой другой исход оскорблением, прежде всего, по отношению... к императорской особе. Выходило, что В.И. Ленин с товарищами ратовали за выполнение требований пролетариата, возглавив борьбу за уважение к царю! Забастовки в Петербурге, вызванные конкретной причиной, ставили вопрос как об оплате вообще праздничных дней, так и о сокращении рабочего времени; завоеванные столичным пролетариатом уступки послужили примером для всего центрального региона. Петербургские события со всей наглядностью подтверждают следующий вывод об усилиях социал-демократов:

«Самое главное, чего добивались социал-демократы – овладеть рабочей массой, начать руководить ею, – не давалось партии. Рабочие и без руководительства энергично боролись с предпринимателями путем стачек; которые были подсказаны их собственным инстинктом, а потому социал-демократы продолжали играть лишь роль агитаторов, подхватывавших движение, старавшихся обострить его»[Спиридович Л.И. Большевизм: от зарождения до прихода к власти. М., 2005.].

Выступления рабочих середины 80-х годов XIX века со всей остротой обозначили нужду в фабричном законодательстве. Его разработка диктовалась темпами развития российской промышленности. Правовые механизмы давали возможность хоть как-то цивилизовать трудовые отношения между хозяевами и рабочими. Собственно, уже с первой половины 1860-х годов в российской империи начали изучать различные их аспекты. Речь шла о сокращении продолжительности рабочего времени, ограничении труда малолетних, создании института фабричной инспекции и т.д. Разумеется, промышленные круги не испытывали энтузиазма от подобных начинаний, но потребность в них не могли не признать. И все-таки эти вполне обоснованные меры, инициируемые правительством, поддержали далеко не все. Перипетии и этапы становления фабричного законодательства в России хорошо известны[Володин А.Ю. История фабричной инспекции в России. 1882-1914 годы. М., 2009]. Однако контекст данной работы позволяет взглянуть на него несколько иначе, а именно как на сопротивление староверческой буржуазии центрального промышленного региона всем подобным нововведениям. Региональный аспект при утверждении фабричного законодательства просматривается явно. Так, будущий руководитель МВД В.К. Плеве, в середине 80-х годов XIX столетия занимавшийся рабочим вопросом, говорил о конструктивном подходе промышленников Петербурга, Лодзи, Юга, которые принимали все проекты правительства (об 10-11-часовом рабочем дне, о запрещении ночного труда, добровольности сверхурочной работы и т.д. ). И его, естественно, возмущала позиция московской буржуазии, откровенно заботившейся лишь о собственных выгодах и в штыки воспринимавшей любые инициативы в этой сфере[См.: Выступление Министра внутренних дел В.К. Плеве на заседании Государственного совета по делу об учреждении старост в промышленных заведениях. 7 мая 1903 года].

Фабрикантов Центрального региона раздражала обязанность заключать договоры найма с рабочими на основе расчетной книжки, где прописывались права и ответственность рабочего, определялся его заработок, обозначались взыскания и вычеты[Туган-Барановский М. Русская фабрика. М., 1934.]. К примеру, на Богородско-Глуховской мануфактуре правилами внутреннего распорядка предусматривалось до 60 различных поводов к взысканиям[Шелымагин И.И. Фабрично-трудовое законодательство в России. Вторая половина XIX века. М., 1947. ]. Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найденов (глашатай местной буржуазии) оправдывал широкое применение всевозможных штрафов, рассматривая их в качестве инструмента по поддержанию производственной дисциплины, а также возмещения хозяевам ущерба от труда нерадивых работников[Янжул И.И. О пережитом и виденном. 1864-1909 г. г. М., 2006.]. Обструкции подвергся также институт фабричных инспекторов; деятельность этих надзирающих органов сразу стала объектом постоянных жалоб и обвинений, а их создатель Министр финансов Н.X. Бунге (с легкой руки капиталистов из Первопрестольной) был даже объявлен социалистом, разорителем русской промышленности[Мартов Л. Развитие крупной промышленности и рабочего движения. Пг. 1923.]. Московские консервативные газеты, отражавшие недовольство предпринимателей Центрального региона, постоянно держали под критическим прицелом инициативы финансового ведомства по рабочему вопросу. Они рассуждали о либеральной кабале, в которой оказалась русская индустрия, отданная на обуздание десятку профессоров и адвокатов, наделенных чуть ли не диктаторскими полномочиями. В этом духе высказывался М.Н. Катков в «Московских ведомостях», С.Ф. Шарапов в «Русском деле», Н.П. Гиляров-Платонов в «Современных известиях», Н.П. Лапин в «Русском курьере». Личным нападкам со стороны этих изданий подвергся московский фабричный инспектор И.И. Янжул[Степанов В.Л. Н.X. Бунге. Судьба реформатора. М., 1998.].
Нововведения в рабочей сфере с трудом, но все же входили в жизнь: правительство ограничивало произвол, царивший на предприятиях. Новое поколение капиталистов-старообрядцев более терпимо относилось к введению фабричного законодательства. Это демонстрирует позиция представителя крупной московской буржуазии Н.А. Алексеева; с 1885 по 1892 год он избирался главой Московской городской думы, где являлся лидером молодого крыла купеческой фракции, контролировавшей этот орган. Во многом благодаря его усилиям удалось сломить сопротивление Найденова и пойти на компромисс с правительством в ходе разработки закона 1886 года[Янжул И.И. Указ. соч. С. 224.]. Чтобы лучше понять суть происходившей борьбы, необходимо учитывать специфику экономики российских регионов, о которых идет речь. Владельцы петербургских, польских, южных предприятий развивали производства на сугубо классических предпринимательских принципах, в число которых входило и законодательное упорядочивание отношений с работниками. Классический капитал, и прежде всего иностранный, всегда откликался на правительственные усилия по регулированию наемного труда. Четкие правила, закрепленные в правовых актах, рассматривались как инструмент, без которого трудно улаживать производственные конфликты. Такие уступки были возможны, поскольку капиталисты из правящего класса располагали также целым набором эффективных инструментов развития: административный ресурс, доступ к бюджетным средствам, привлечение иностранного капитала позволяли им компенсировать потери от введения рабочего законодательства. К тому же, петербургские и лодзинские предприятия были гораздо лучше оснащены с технической стороны, что требовало соответствующего уровня квалификации работников. А потому здесь были не особенно заинтересованы в малоквалифицированной рабочей силе, неспособной обслуживать производство, и с готовностью шли на законодательные ограничения того же детского труда. Совсем другого взгляда на фабричное законодательство придерживались хозяева Центрального промышленного района. Они не видели в нем никакой необходимости, продолжая играть традиционную роль благодетелей рабочих (по большей части единоверцев), а фабрики считали своим семейным делом. Проблемы внутри собственных предприятий они намеревались решать самостоятельно, в русле традиций старообрядческих связей, а какой-либо сторонний надзор расценивали как вмешательство в их отношения с рабочими. Это и понятно: не обладая в полной мере конкурентными возможностями капитала, опирающегося на власть, промышленные верхи староверия делали ставку на выжимание соков из своих рабочих, и этим – основным – ресурсом повышения прибыльности они желали беспрепятственно пользоваться. Отсюда такая болезненная реакция на любые инициативы по введению контроля и регулирования в трудовой сфере.

А.В. Пыжиков "Грани русского раскола" писал(а):

Самой излюбленной темой советской историографии было рабочее движение в России. Огромные научные силы затрачивались на выявление стачек и уточнение их общего числа, на определение самих понятий «стачка», «забастовка», «бунт» и т.д. Рабочее движение как таковое разворачивается с отмены крепостного права. Если, по подсчетам советских ученых, в 60-х годах XIX века состоялось свыше 50 стачек, то уже в 70-х – около 250-ти[Рабочее движение в России в XIX веке / Под ред. А. М. Панкратовой. Т. 2. Ч. 1. М., 1950. ]. По существу, они представляли собой волнения, как правило – локального характера, и происходили повсеместно, вспыхивая то здесь, то там. Советские историки изображали их как нарастающий процесс, тем самым иллюстрируя поступательное пробуждение будущего могильщика царизма, постепенно выходившего из рабского повиновения. Действительно же крупными волнениями можно назвать лишь немногие из них: стачку на Невской бумагопрядильной фабрике (1870 г.), на Кренгольмской мануфактуре (1872 г.), на Нижне-Тагильских заводах Демидова (1874 г.)[ Там же. С. 46, 50-51, 488-500.
Для нашего исследования эти стачки представляют интерес. Даже в таком советском академическом издании содержатся любопытные сведения о забастовках. Так, по поводу волнений на Нижне-Тагильском заводе Демидова говорится, что началом стачки летом 1874 года послужило введение на предприятии рабочих книжек. В связи с чем распространились слухи, что их раздача происходит с целью снова закрепостить людей. Как установила прибывшая из Петербурга комиссия, к противоправным действиям подстрекали раскольники-староверы, объявившие гербовую печать на рабочих книжках «печатью антихриста». Роль раскольников в организации беспорядков на заводе не вызывает удивления, более того она выглядит вполне закономерной, если вспомнить, кто в основной массе работал на уральских заводах.] и др. Но и они не особенно беспокоили власти, поскольку не представляли сколько-нибудь серьезной угрозы. Неслучайно в тот период официально не признавалось даже наличие рабочего вопроса: он мог существовать в Европе, в Соединенных Штатах, но только не в России. Ситуация меняется к середине 1880-х годов: рабочее движение постепенно набирает силу, забастовки и стачки охватывают обширную территорию. В этой связи интересно мнение вхожего в придворные круги генерала Е. Богдановича. В 1880 году он прогнозировал, что дерзкие революционные выпады, потрясавшие Петербург, в ближайшем будущем сойдут на нет. Главный же центр движения переместится в фабричные местности, Урал, Поволжье[Записка генерал-майора Е. Богдановича о причинах возникновения и мерах борьбы с революционным движением в России. 9 марта 1880 года]. Как показало развитие событий, это предположение оказалось не так уж далеко от истины. Центральный регион Российской империи в 1885 году потрясли мощные массовые беспорядки. Говоря об этих событиях, столь любимых советской историографией, хотелось бы напомнить: они происходили в районе, который являлся не просто крупнейшим промышленным центром страны, а обширным старообрядческим анклавом. Советская наука упоминала об этом нечасто.

К 80-м годам XIX столетия под воздействием капиталистического развития, которое стимулировалось государством, прежняя староверческая общность претерпела полное разложение. Как происходил распад некогда солидарных единоверческих связей, можно проиллюстрировать на примере Никольской мануфактуры Т.С. Морозова в Иваново-Вознесенске – своего рода «визитной карточки» рабочего движения России. В августе 1863 года там произошло первое волнение: из 1700 ткачей прекратили работу 300. Но, как следует из документов, гнев забастовщиков был направлен не на владельца, а на директора предприятия. С 1860 года оно находилось под управлением англичанина Дж. Ригга, наделенного огромными полномочиями. Стиль его руководства вызвал возмущение у части коллектива, угрожавшего ему физической расправой. Ткачи выдвинули ряд требований к администрации по расценкам и условиям труда. В случае игнорирования справедливых, по их убеждению, претензий они собирались ехать с жалобой в Москву к самому Т.С. Морозову[Предшественница морозовской стачки (публикация А.М. Панкратовой, В.М. Соколова)]. Иначе говоря, рабочие апеллировали к хозяину, именно в нем видя защиту от произвола дирекции. И как только владелец прибыл на фабрику, к нему направилась целая делегация. Велико же было удивление делегатов, когда Морозов – их единоверец, известный ревнитель благочестия и старины – указал им на дверь. Один из рабочих поделился впечатлениями:

«Когда хозяин наших жалоб на директора не принял, то мы в толк взяли, что, значит, директор с нами так делает по приказу хозяйскому».

Разочарование в своих хозяевах как в людях, предавших идеалы, ранее скреплявшие религиозную общность, в середине 1860-х годов только еще набирало силу. К следующей отмеченной документами забастовке на Никольской мануфактуре, в 1876 году, ситуация кардинально изменилась. Волнения на предприятии начались все по тем же причинам: непомерные штрафы, вычеты из заработка на освещение помещений и какие-то пожертвования, собираемые с рабочих на непонятные для них цели. Но главное другое: теперь уже никто не питал иллюзий относительно Т.С. Морозова, никто не обращался к нему как к покровителю и заступнику.

Именно такое отношение к хозяину и привело в начале 1885 года к знаменитой Морозовской стачке – действительно крупному конфликту, силовому противостоянию. Конечно, эта забастовка подробнейшим образом разобрана советскими историками, поэтому наша задача остановиться на некоторых любопытных деталях. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что атмосферу общего недовольства усилило увольнение с фабрики группы старых ткачей, проработавших на ней более тридцати лет, т.е. единоверцев хозяина, помнивших совсем другие порядки. Непосредственным же поводом к стачке послужило объявление рабочим днем 7 января 1885 года – церковного праздника (дня Иоанна Крестителя)[667]. Рабочие требовали не только сокращения штрафов и повышения расценок, но и свободного выбора старост в рабочих артелях, что было для них явно не пустой формальностью во взаимоотношениях с администрацией. Интересно и то, как рабочие ответили на отказ Т.С. Морозова повысить расценки ткачам и прядильщикам:

«А если ты нам не прибавишь расценок, то дай нам всем расчет и разочти нас по Пасху. А то если не разочтешь нас по Пасху, то мы будем бунтоваться до самой Пасхи. Ну, будь согласен на эту табель, а ежели не согласишься, то и фабрику Вам не водить»[Рабочее движение в России в XIX веке. Т. 3. Ч. I. М., 1952.].

Последние слова выглядят необычно: получается, что рабочие в случае неудовлетворения их требований укажут законному владельцу па дверь. Даже советские историки были вынуждены давать здесь комментарии:

«В этом объявлении проявилась непоколебимая решительность стачечников, не желавших идти ни на какие компромиссы с фабрикантом и требовавших выполнения своих условий. Большинство рабочих понимало, что они представляют собой мощную силу, без которой Морозовым, как твердо заявили они, “фабрику не водить”».

Это совершенно верное замечание, вот только осознание своей силы возникало у рабочих, прежде всего, благодаря тому духу общности, корни которого издавна питали староверческую среду, а не посторонним людям, агитировавшим на предприятии и поднявшим там красный флаг.

На примере Никольской фабрики хорошо видно, как происходила трансформация промышленной староверческой среды и к каким конфликтам это приводило. Открытое противостояние рабочих и хозяев, звеном которого была и Морозовская стачка, к середине 1880-х годов охватило весь центральный регион. Как следует из документов, власти понимали, что движущие силы находятся внутри рабочих коллективов, а не где-либо еще. Так, доклад прокурорского чиновника о событиях на бумагопрядильной мануфактуре И.В. Залогина около г. Твери свидетельствовал, что забастовка, хотя и была результатом недовольства массы, «организована и руководилась опытной рукой, создавшей план и энергично приведшей его в исполнение». Вместе с тем – и это особенно важно – в докладе подчеркивалось:

«...Лиц, организовавших забастовку и подстрекавших к ней рабочих ни дознанием, ни следствием не обнаружено, причем в местном жандармском управлении не имеется никаких указаний на то, чтобы в среде рабочих были лица, имеющие связь с преступными политическими сообществами».

И подобные выводы постоянно встречаются в материалах полиции на протяжении целого ряда лет. Например, в 1878 году произошли беспорядки на бумагопрядильной фабрике Третьяковых, в ходе которых было разгромлено здание администрации. Следствие установило организованный характер стачки, однако не усмотрело какого-либо стороннего подстрекательства. Это крайне неудобные выводы для концепций советской эпохи.

А.В. Пыжиков Грани русского раскола" писал(а):

С 60-х годов XIX столетия правительство пыталось адаптировать существование староверческих масс к новым условиям. Именно на это нацеливались усилия по оживлению церковных приходов: по замыслам властей, вокруг этих центров, а не каких-либо иных нелегитимных структур, должны теперь завязываться взаимоотношения волостного населения. В 1864 году выходит положение «О правилах для учреждения Православных братств». Они призваны налаживать христианскую благотворительность и просвещение в конкретном приходе. Характерно, что при их создании положением разрешало допускать употреблявшиеся в древних церковных братствах обычаи, правила, наименования[Высочайше утвержденное Положение Комитета министров «О правилах для учреждения Православных церковных братств». 8 мая 1864 года]. В том же году было утверждено приходское попечительство при православных церквах. В попечительство входили местный священнослужитель, волостной старшина; председатель попечительства избирался общим собранием прихожан[Высочайше утвержденное Положение «О приходских попечительствах при православных церквах». 2 августа 1864]. Последнее являлось серьезным шагом для господствовавшей церкви, вносившим в ее низовые ячейки заметный демократический дух. Это новшество явно перекликалось с практикой выборности раскольничьих наставников. Попечительство брало на себя содержание объектов социального назначения при приходе – школы, больницы, приюта, богадельни и т.д. Источниками денежных средств выступали добровольные пожертвования от прихожан и посторонних лиц; председатель обязывался ежегодно отчитываться перед прихожанами. Участие в реальных делах должно было превратить приход в подлинный центр жизни отдельной местности. Добавим, что идеалом для разработчиков новой православной концепции прихода являлись церковные общины лютеранской и католической церкви. Как известно, их прочная организация служила надежной духовной и материальной опорой для своих единоверцев[Папков А.А. Упадок православного прихода (XVIII-XIX вв.). М., 1899.]. В практической деятельности российские власти пытались ориентироваться именно на эти образцы. Кроме того, дореволюционные исследователи, изучавшие отечественные приходские реалии, прямо связывали жизненность церковных общин с успешным противостоянием расколу, сила которого заключалась именно в общинной организации, где рядовые последователи имели прямое и непосредственное участие в делах; тем самым, раскол предоставлял большую свободу и для выражения религиозного чувства. Поэтому новые подходы к общинному устройству православного прихода были призваны привлекать раскольничьи массы к господствовавшей церкви посредством понятной и привычной для них жизненной практики[Он же. Необходимость обновления православного церковно-приходского строя. СПб., 1900.].
Как мы видели, торгово-промышленные верхи раскола быстро и с большой пользой для себя осваивались в новой экономической обстановке, формировавшейся под контролем власти. Но вот о народных низах этого сказать нельзя: преобразования выявили полную их неприспособленность к реальной рыночной среде. Разрушение привычных общинных отношений оказалось крайне болезненным, и прежде всего это касалось психологии. Лучшие умы правящего класса пореформенной России почувствовали, что значительная часть населения страны деморализована. Поэтому они подняли вопрос об адаптации народа к новым условиям. Пути выхода виделись, прежде всего, в формировании рыночной среды, куда втягивалось бы население. Речь шла об организации ссудно-сберегательных обществ как действенном инструменте доведения денежных средств до самых широких слоев. На рубеже 60-70-х годов XIX века такие идеи выдвигались петербургским кружком князя А.И. Васильчикова[Подробно о кружке А.И. Васильчикова См.: Подколзин Б.И. Петербургский кружок кн. А.И. Васильчикова и зарождение кооперативного кредита в России (60-70-е годы). Автореферат на соискание ученой степени канд. истор. наук. М., 1994.]. Опираясь на западноевропейский экономический опыт, эти представители российского чиновничества и науки заговорили о распространении в хозяйственной практике кредитных и производительных кооперативов. Они были убеждены, что общинные традиции, издавна присущие русскому народу, облегчат внедрение новых форм хозяйствования. А.И. Васильчиков говорил:

«...Русская артель, как и русская община, представляются мне учреждениями, глубоко исходящими из недр русской земли, Я считаю, что артель, точно так же как и ссудно-сберегательные товарищества, круговая порука, взаимное страхование, прямо исходит из того начала, которое образовало общину в России»[Стенографический отчет политико-экономического комитета Императорского Вольного экономического общества. 5 января 1872 года //Труды ВЭО. 1872.].
По его мнению, эти преимущества нужно использовать для того, чтобы «провести кредит из банков в низшие слои народа»: только реальная общедоступность народного кредита на деле способна поднять благосостояние людей, а отказывать им в кредите равносильно отказу в отправлении правосудия.

...Инициативы столичных интеллектуалов преподносились тогда исключительно в качестве новации, крайне необходимой российской экономике. Отечественные пропагандисты народного кредита были искренне убеждены в том, что делают абсолютно новый шаг в приобщении масс к прогрессивным формам хозяйствования. Так, участник кружка профессор Петербургского университета Э. Р. Верден прямо заявлял о передовом почине в данном деле Вольного экономического общества и отдельных лиц. Практика кредитных операций, уверял ученый, прежде была чужда и незнакома низам, поскольку никак не отражена в обычаях и быту русского народа[Стенографический отчет политико-экономического комитета Императорского Вольного экономического общества. 5 января 1872 года // Труды ВЭО. 1872.]. Такая точка зрения удивляет. Деятели передового для того времени круга, рассуждая о возможностях организации в России народного кредита, не усматривали никаких признаков его существования в народе. Хотя те, кто вышел из низов, а не из университетских аудиторий говорили о народном кредите, как об обыденном деле. Например, воспоминания купца-старовера Н. Чукмалдинова повествуют о распространении мелких займов в крестьянской среде, которые никогда не оформлялись расписками, векселями. Все операции полагались на совесть или в крайнем случае требовалось уверение, что «вот вам Бог порядка» или «святой угодник Никола». При этом автор утверждал, что не сталкивался ни с одним случаем каких-либо недоразумений между должником и кредитором: всякие расчеты завершались на оговоренных условиях, добросовестно и верно.

Но такая повсеместная народная практика, по-видимому, не признавалась столичными мыслителями всерьез: она слабо вписывалась в цивилизованные гражданско-правовые отношения. Если профессора отказывали в наличии мелкого личного кредита, то тем более они не могли всерьез допустить существование – общинного. Этот вид финансово-денежных отношений имел уже более крупное назначение, связанное со становлением торгово-мануфактурного сектора России. Напомним: в дореформенную эпоху его формирование не было плодом усилий правящего дворянского сословия, сторонившегося подобных дел. Промышленная динамика набирала силу благодаря крестьянству – главной движущей силе внутреннего рынка страны. Вопрос о том, откуда эти выходцы из народа черпали средства для своих торгово-производственных начинаний, находился за рамками дискуссий петербургских интеллектуалов. В противном случае они могли бы обнаружить, что подъем торгово-мануфактурного сектора происходил, как правило, снизу и без поддержки властей и казны (на которые народные предприниматели не очень-то и рассчитывали). А вот на что они серьезно полагались и от чего напрямую зависели, так это как раз общинные средства, т.е. народный, а не банковский, кредит, которому отказывали в существовании петербургские мыслители. Если бы этих денежных отношений в народных слоях не существовало, то крестьянские торговцы и ремесленники не смогли бы довести свои начинания до сколько-нибудь серьезного уровня. Между тем именно этот финансовый источник начиная со второй половины XVIII столетия давал жизнь значительной части российской промышленности.

Аккумулирование и использование народных средств и стало ключевой задачей раскола, выступившего здесь в качестве организующей силы. Вне всякого сомнения, перед нами реализация той защитной функции, о которой говорил Васильчиков. Но только ни он, ни его соратники не могли представить себе те организационно-экономические возможности (помимо упомянутой борьбы с природой), которые продемонстрировал простой народ, поддерживая свое существование и веру. Надо заметить, они отдавали себе в этом отчет: ссылки на слабое знакомство с реалиями хозяйственной жизни народа постоянно встречаются в их речах. Тот же А.И. Васильчиков откровенно признавался:

«...Нужно, чтобы мы сознались, что русское образованное общество ничего не знает о той артели, о которой некоторые говорят... Я должен сознаться, по крайней мере для меня лично артель представляется такою темною чертою народного быта, что я сам по себе не могу дать о ней никакого ясного понятия».

Но об одном можно говорить с уверенностью: этот кружок передовых людей своего времени искренне желал помочь русскому народу, облегчить ему переход к рыночной экономике. Тем сильнее было разочарование, когда выяснялась непродуктивность всех попыток привить населению кредитные навыки на основе цивилизованного гражданского права и финансовых ресурсов банковской сферы.

Хотя с точки зрения нашего исследования здесь нет ничего удивительного. Нужно просто осознать, какова была степень деморализации рядовых общинников, все больше убеждавшихся в том, что созданные на их средства предприятия перешли в безраздельную собственность тех, кому было поручено управлять ими исключительно для общей пользы. А дети этих управленцев рассматривали себя уже в качестве законных владельцев, имеющих полное право присваивать себе всю прибыль, сбрасывая тем, кто трудится, подачки в виде благотворительных мероприятий. Сменить этих собственников, как происходило ранее, уже не представлялось возможным: на страже их интересов стояли закон и власть, а религиозные центры, делегировавшие права на управление тогда еще общинными активами, были разгромлены. Общий итог такой трансформации очевиден: люди вряд ли стали бы участвовать в подобных инициативах, тем более исходящих не из их среды, а от представителей чуждого мира – от дворян. К тому же экономические предложения правящего сословия были нацелены прежде всего на укрепление частной собственности, на развитие частного предпринимательства. А тот общинный кредит, на котором поднимался крестьянско-купеческий капитализм в дореформенный период, имел (и мог иметь) исключительно патерналистскую направленность; он был призван обеспечивать хозяйственные и социальные нужды коллективов единоверцев, а не интересы отдельных людей, выстраивавших свою жизнь вокруг института частной собственности.

А.В. Пыжиков Грани русского раскола" писал(а):

...Расщепление хозяйственной модели раскола сопровождалось крайне болезненными процессами, начавшимися с середины XIX века. Утверждение в экономике буржуазных ценностей, куда погружались староверческие хозяйства, приводило их к жесткой конкуренции с предприятиями, учреждаемыми дворянством и иностранными предпринимателями. Экономике раскола, изначально нацеленной на создание и поддержание социальной инфраструктуры единоверцев, были чужды буржуазные ценности. Для нее это стало серьезным вызовом, заставившим задуматься, как никогда ранее, о повышении производительности труда, рентабельности, сокращении издержек. К тому же усиление конкуренции неизбежно сопровождалась концентрацией производств, начавшей набирать силу сразу после отмены крепостного права. Процесс особенно затронул ткацкую и бумагопрядильную отрасли: доля продукции, вырабатываемой на постоянно укрупняющихся фабриках, неуклонно росла[Рындзюнский П.Г. Утверждение капитализма в России. М., 1978.]. Как замечал Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найденов, в пореформенный период:

«для существования дел небольших потерялись всякие возможности. Из лиц, с которыми имелись дела, оставалось на виду самое ничтожное меньшинство, большинство же исчезало из торгово-промышленного мира совершенно».

Под натиском экономической необходимости прежние хозяйственные связи староверов трансформировались. В пореформенную эпоху соблюдать отеческие традиции и преуспевать стало практически невозможно. Исторические корни, на которых выросли староверческие предприятия, оказались подрублены. В новых условиях промышленники-староверы начинали тяготиться тем своеобразным экономическим климатом, который был сформирован на прежних солидарных принципах. Они сравнивали свою деятельность с начинаниями того же иностранного капитала. Например, если заграничный предприниматель, профинансировав предприятие, мог сразу приступать к делу, то владельцы в центральном регионе по-прежнему были обязаны сначала обустроить всю социальную инфраструктуру: больницу, школу, столовые, жилые корпуса и т.д. Работа предприятий, основанных дворянским или иностранным капиталом, строились на отношениях трудового найма, и иные обязательства по масштабному социальному обеспечению рабочих были для них не совсем понятны. Местные же фабриканты, по их собственным словам, выглядели какими-то благотворителями[Морской А. Зубатовщина. Страничка из истории рабочего вопроса. М., 1913.].

Социальное обременение в сочетании с невысокой организацией труда делало промышленность староверческого происхождения более затратной, а значит, и менее конкурентоспособной. Во второй половине XIX века эффективность фабрик и заводов центра России, Урала, Поволжья уступала производствам, сосредоточенным в других районах империи. Так, производительность труда на петербургских ткацких предприятиях по сравнению с владимирскими была выше в среднем в 2 раза, с московскими – в 2,8 раза. Стоимость продукции, производимой одним рабочим на Кренгольмской мануфактуре (Эстляндия), составляла более 400 руб. в год, а на московско-владимирских фабриках – всего около 150 руб. Если уральский рабочий выплавлял в среднем 5 тыс. пудов чугуна в год, то в Польше и Донецке – 10-14 тыс. пудов[Воронцов В.П. Очерки экономического строя России. СПб., 1908. С. 100; Соловьева А.М. Промышленная революция в России в XIX веке. М., 1990. С. 167; Кузьмичев А.Д., Петров Р.Р. Русские миллионщики. Семейные хроники. М., 1999. С. 51.]. Все эти цифры известны, но они приобретают дополнительный смысл, когда рассматриваются в контексте религиозной географии страны. Ведь Центр, Урал и Поволжье – это регионы России, где старообрядчество исторически преобладало, тогда как в петербургской промышленности позиции староверия всегда оставалось незначительными, а в Польше и южном регионе хозяйничал иностранный капитал[В пореформенный период старообрядческий характер этих регионов не изменился, хотя внешне раскольников казалось меньше. Николаевские гонения сделали свое дело: многие под давлением властей поспешили записаться в православные или в единоверие. Например, на Урале управляющий горнозаводской отраслью генерал Глинка, пользуясь своей неограниченной властью, задался целью присоединить преобладающий староверческий элемент к единению с господствующей церковью. Генерал насильно причислял массы раскольников к РПЦ или единоверию, заставляя их детей крестить по православному.].

В данной экономической реальности с ее жесткой конкуренцией староверческим верхам не оставалось ничего иного, как только усилить эксплуатацию своих единоверцев, сокращая, насколько возможно, социальные издержки. Это становилось тем внутренним ресурсом, за счет которого можно было добиться большей прибыльности. Обеспечение же потребностей рабочих из первейшей обязанности превращалось в обузу и отодвигалось на второй план, а обширная социальная инфраструктура становилась, в глазах хозяев, непрофильным активом, расходы на который следует минимизировать. Оборотной стороной этого болезненного процесса стала благотворительность, широко распространившаяся в купеческой среде. По сути, это своего рода инструмент социального сглаживания последствий, вызванных распадом староверческой экономики. В пореформенный период именно добровольная (как бы с хозяйского плеча) благотворительность заменяет действовавший ранее механизм распределения в раскольничьей среде торгово-промышленных доходов. Как отмечают современные исследователи, в основе купеческой благотворительности лежало стремление расплатиться со своими менее удачливыми единоверцами за нажитые капиталы и собственность с помощью различных даров, учреждения общественно полезных заведений и т.д. Многие пожертвования были настолько значительными, что становились легендами и обрастали множеством вымыслов[Подробнее о благотворительности в обстоятельной монографии Г. Ульяновой. На наш взгляд, дальнейшая разработка данной темы связана с выявлением конфессиональной принадлежности этого исторического феномена // Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей. 1860-1914 годы. М., 1999.]. Однако эта практика не могла переломить негативного отношения к выделившейся прослойке владельцев. И неудивительно, что раскольничьи начетчики, следуя традиционным интерпретациям, нашли признаки слова «антихрист» и в слове «хозяин». Упомянутый факт, как мы увидим дальше, отражал важнейшие сдвиги, произошедшие в староверческом мире.
Со второй половины XIX столетия отношение к российскому императору как воплощенному антихристу заметно слабеет. И если Николай I воспринимался как исчадие ада, то к Александру II, а тем более к Александру III народные массы относились по-иному, и лишь некоторые мелкие толки продолжали доказывать их антихристову природу[К примеру, астраханские беспоповцы (никудышкины) выводили доказательства о проявлении антихриста в Александре III // РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 436. Л. 9об. (Записка департамента духовных дел МВД о согласиях и толках старообрядчества и сектанства).]. Освобождение от крепостного гнета, дарованное именно верховной властью, стало той почвой, на которой расцвели ожидания масс о лучшей доле. Как заметил Ф.М. Достоевский, после крестьянской реформы царь не только в отвлеченной идее, а на деле становится отцом для народа. К тому же, политика религиозной терпимости, проводимая Двумя этими императорами, заметно дополнила их позитивное восприятие в староверческом мире. Имидж истинного царя-заступника обретает в пореформенный период новую силу. И это происходило в то время, когда купеческие верхи стремительно утратили прежнюю роль покровителей в глазах рядовых раскольников. Теперь помыслы низов старообрядчества концентрируются вокруг фигуры российского самодержца, призванного защитить от хозяина-кровопийцы. Народ жаждал восстановления справедливости, видя опору, в первую очередь, в лице самодержавной власти, способной навести справедливый порядок. Все эти смысловые трансформации создавали новую поведенческую модель русского раскольника. Даже улучшение своего конфессионального самочувствия он связывал с доброй волей императора, а не с продажными торгово-промышленными верхами.

Отражением указанных процессов стало и то, что с 70-х годов XIX века противоречия внутри раскола на идейно-религиозной почве постепенно затухают, а на передний план выходят хозяйственные конфликты, имевшие в отличие от догматических споров сугубо практический смысл. Взаимоотношения хозяин – работник становятся более актуальными, чем прежняя старообрядческая общность. Известный писатель Г.И. Успенский хорошо уловил разницу между старыми и новыми представителями торгово-промышленного мира. По его наблюдениям, если купец первой половины XIX столетия считал, что ведет свою коммерческую деятельность «не совсем чтобы по-божески», то в 1870-х годах он уже не сомневается: дело это настоящее и его надо благодарить за денежные пожертвования на общие нужды; хотя он «действует из личных выгод, но зато дает другим хлеб»[Успенский Г.И. Новые времена, новые заботы. Т. 3. С. Н// Собр. соч. в 9-ти томах. М., 1956-1957.].
Эти наблюдения подтверждает описание атмосферы, царившей в пореформенный период на владимирских мануфактурах. Его оставил в своих очерках 1872 года литератор Ф.Д. Нефедов:

«Старики-фабриканты, которые хорошо помнили свое родство с рабочими и знали, что только их труду они обязаны своим богатством и славою, сошли со сцены; их место заняли молодые...

Всякое нравственное звено отцов-фабрикантов с их рабочими перестало существовать, было порвано; теперь никакой общности в интересах не существует. Есть только два, резко один от другого отделенных класса: наверху пьедестала стоит горсть фабрикантов, этих новых божеств, а внизу его лежат распростертыми десятки тысяч новых париев»[Нефедов Ф.Д. Наши фабрики // Повести и рассказы. Т. 1. М., 1937.].

Читая эти слова, лучше понимаешь, почему в России деятельность той самой «горсти хозяев» не могла привести к полноценному утверждению института частной собственности: в глазах народа она выглядела несправедливо полученной. (ну прям как в нынешние времена) Исследователи старообрядчества фиксировали в 70-х годах XIX века, что масса раскольников (мещан и крестьян) отшатнулась от богатых горожан и от купцов, «брады честные оскобливших» ради коммерческих привилегий и официальных почестей. В результате раскол:

«стал прятаться по селам да по темным закоулкам городов и рабочих поселков, становясь, таким образом, исключительным достоянием народа»[Дионисиев Д. Движение в расколе // Отечественные записки. 1874. №11.].

Этим объясняется тот факт, что внешне раскол, казалось, «уступал как перед силою времени, так и неотвратимостью обстоятельств». Между тем это впечатление было обманчивым: с расширением капиталистического развития происходило не угасание староверия, а переформатирование (как в верхах, так и в низах) основ и форм его существования.

Gard писал(а):

ахренеть :) ну очень все традиционно оказывается. :)

только вот сегодня "дань" чинушам платят все без различия " за веру и благочестие" или просто так...

вот знаменитая Сечинская "корзинка с колбасой" это "дань на сохранение благочестия " или таки "сыр в мышеловке" ? :)